И когда обе ушли, Мишка Якшамкин подмигнул Антону:
— Вот тебе и невеста.
— Брось чудить.
— Не хуже Семеновой поповны.
Платон явился только к вечеру. Марфа похвалила ему беженку — сноровистая, на работу спорая, пусть остается, по хозяйству будет помогать.
— Ну, если тебе она так понравилась, мать, — пусть остается с нами, седьмой будет. Нас когда-то тринадцать человек было, а на тесноту не жаловались.
День за днем — минула зима.
Грохот ледолома на Суре, казалось, разбудил весну. Иголочками из красной меди высунулись из земли побеги гусятника, и обочины дорог словно разрумянились. И такого же цвета румянец не сходил со щек Галины Зориной, соседки Нужаевых, с которой Андрей когда-то ходил в школу, — до четвертого класса сидели за одной партой. Правда, в последние годы он как бы не замечал ее, потому что Галина была отчаянная насмешница, и он опасался попасться ей на язык, — чего доброго, просмеет! А ведь он теперь не мальчишка какой-нибудь — в мае шестнадцать стукнуло!
Андрей вместе с Урваном Якшамкиным нанялся пасти старосельских коров.
В ночь на Егорьев день выпало две росы: на небе — золотая, на земле — серебряная. Наутро впервые погнали скот в стада. Хозяйки подстегивали своих коров освященной вербой.
Андрей с Урваном шел за стадом, пощелкивая кнутом. Наконец-то дорвался он до настоящей мужской работы. Бабе ведь пасти стадо не доверят. Андрей думал, что скоро в их избе останутся лишь двое мужиков: он да отец. Потому что Антон совсем скоро уйдет в армию. Не хочется брату в солдаты. И вовсе не потому, что страшно идти на войну, а потому, что жалко расставаться с Веронкой, которая появилась нежданно-негаданно. А раз Андрей слышал, как мать сказала о Веронке отцу: «И на деле как огонь, и за словами в карман не лезет. Хорошая пара Антону. Кажется, нравятся друг другу». Но отец посчитал эти слова пустыми: мол, их не обвенчают, потому как Веронка другой веры…
В полдень на полянку, где паслось стадо, из кустов выпорхнула Галя Зорина, — в черных, гладко причесанных волосах две ромашки, в руках пустой подойник.
— Здравствуй, пастух. — Она засмеялась. — Куда нашу Чернавку девал?
— Волки сожрали.
— Да ну! Правда, где она?
— Вон в кустах твоя Чернавка.
— Утром проспала, подоить не успела, а мать говорит: иди подои, а то вымя испортится. Ты ее привяжи, я подою.
Андрей привязал корову к дикой яблоне. Подоив ее, Галя выпрямилась и глубоко вдохнула свежий весенний воздух.
— В лесу как в церкви, — сказала она. — Смотрю на лес, и кажется, что одни деревья поют, а другие молятся.
Андрей не нашелся, что ответить. Но молчать было неловко, и он сказал первое, что пришло в голову: недавно слыхал, как одна новосельская баба говорила другой, будто если в доме нет ни одного таракана, быть пожару.
— А у вас рыжих тараканов много? — спросила Галя.
Андрей подумал, что разговор получается очень преглупый, но все же ответил:
— Бог нас этим добром не обидел. А вас?
— У нас тоже есть. Ну пока, прощай.
Домой Андрей возвращался затемно. У крыльца догнал Калерию Чувырину — она несла для Нужаевых два письма. Одно было от Куприяна из алатырского мужского монастыря. Он писал, что вышел в иеромонахи.
Андрей мысленно усмехнулся: иеромонах — поп черного духовенства, а ему, Куприяну, с его-то внешностью, давно пора бы стать архиереем.
Второе письмо было от Семена. Тот сообщал, что получил еще один крест Святого Георгия и вскоре, наверное, приедет домой в отпуск — у начальства он на хорошем счету, ротный души в нем не чает. А в конце просил передать нижайший поклон поповой дочке Евгении Люстрицкой.
Стемнело. Зажгли лампу. Но Калерия не уходила — рассеянно глядела в темное окно и о чем-то думала.
— Ты чего, милая, такая смурая нынче? — спросила бабка Марфа.
Словно очнувшись, Калерия виновато опустила глаза и тихо сказала, что вот уже четвертый день носит при себе плохое письмо, да нет сил отдать. Но ведь и не отдать нельзя. И прибавила почти шепотом:
— Фома ваш… убили его.
Платон вскочил на ноги, а Матрена упала на коник и во весь голос запричитала. Бабка Марфа шмыгала носом за перегородкой.
И потом сорок дней и ночей горела в избе лампадка перед иконами.
Матрена от горя стала сама не своя: пойдет в амбар, а выйдет на погреб, если же соберется в баню, очутится вдруг в сарае…
Поскрипывает тележная ось, словно убаюкивает; и Романа Валдаева тянет в дремоту, которая иногда осторожно смежает ресницы, но через миг, когда телега подпрыгивает на колдобинах, отлетает, как птица с насиженного места.