— Эй, сударь, подвези!
Роман вздрогнул: на дороге появился молодой офицер — портупея, два креста на груди, шинель и чемоданчик в руках.
— Дядь Роман, ты!..
Да ведь это Семен Нужаев! Или снится? Улыбается… Он!
— Здорово, Семен!
Они обнялись. Шагнув назад, Роман смерил взглядом Семена с головы до ног.
— Вон какой ты!
— Какой? — Семен засмеялся, садясь на телегу.
— Все Алово перепугаешь — в лес прятаться побегут, когда увидят… Ты кто же такой теперь?
— Прапорщик.
— Начальник, значит, большой.
— Да не очень-то… Поговорка такая есть: курица — не птица, прапорщик — не офицер. Но я еще буду, — уверенно пообещал Семен и прибавил, что дали ему отпуск на две недели по случаю награждения и присвоения звания.
— Признайся, ваше благородия: моих Бориса с Митрием не довелось встретить?
— Не пришлось. На фронте людей — что капель в Суре.
— Отец с матерью рады будут. Пусть бога молят, пусть благодарят: одного забрал, второго прислал на них посмотреть.
— Кого забрал?
— Фому. На той неделе похоронную получили.
Семен сорвал с головы фуражку и перекрестился. И до самого Алова не проронил ни слова. Рассеянно слушал Романа, который выкладывал сельские новости: Михей Вирясов, друг Семена, оставил на войне правую ногу и ходит на деревяшке, без руки вернулся Тихон Бармалов — работает теперь сельским писарем; Антона, Семенова брата, недавно проводили в армию; в избе нужаевской есть пополнение — приютили беженку из чужих краев…
Потом Роман заговорил, что в селе много недовольных войной — особенно бабы-солдатки. Оно и понятно — рушатся без мужиков хозяйства, детишки с голоду воют, а от кормильцев приходится ждать только одной помощи — похоронной… По весне, когда еще снег не сошел, изголодавшиеся бабенки взбунтовались — собрались у пожарного сарая и пошли бить стекла у кулаков на Старосельской улице. У Алякиных, Мазылевых и Пелевиных раскрыли крыши сараев, разметали солому, разнесли в щепки ворота, будто вовсе не бабы, а ураган прошел. Добрались и до Латкаевых — покалечили скотину и выломали сад.
В Романовой памяти всплыли недавние события. Бабьи крики возле пожарного сарая:
— Мужей отдайте!
— Бей толстопузых!
А потом толпа покатилась по улице, — гам, детский плач, — начался погром аловских богатеев.
В душе Роман оправдывал бабий бунт, — иначе и быть не могло, крестьянские хозяйства дотла разоряются, устал народ от никому не нужной войны.
— Такие дела, — закончил Роман. — Вот мы и доехали. — Он остановил лошадь. — Иди порадуй своих.
Весть о приезде Семена мигом разнеслась по Алову, и поглядеть на него — слыхано ли, был парень как парень и вдруг — офицер, да еще с крестами! — приходили со всех концов, выспрашивали, не встречал ли случайно на фронте кого-нибудь из знакомых, благоговейно прикасались к портупее, парче погон и кокарде, говорили, что пристав теперь Семену не указ, спорили, может ли он, Семен, посадить пристава в кутузку, если тот не отдаст ему честь.
Когда же наконец разошлись под вечер, когда высохли слезы на глазах у Матрены и бабки Марфы, которая онемела, увидав разряженного, как царь на картинке в календаре, внука, Семен достал бумагу и карандаш, настрочил записку, свернул ее вчетверо и надписал: Е. Люстрицкой. Потом подозвал Андрюшку и зашептался с ним. Андрей схватил записку и бросился на улицу.
— Завтра пойдем чечевицу косить, — сказал Платон. — Косить-то не разучился, герой?
Семен засмеялся и сказал, что соскучился по полевой работе.
Чечевицы было мало, лишь с полвосьмушки. И наутро Семен скосил ее до полудня.
В тот же день пришло письмо от Виктора. Обращаясь с поклонами ко всем в семье, он каждого называл по имени и отчеству, а затем перед каждой мордовской фразой повторял на случай цензуры «еще кланяюсь» по-русски: «…Еще кланяюсь, набольшие за людей здесь нас не считают, еще кланяюсь, старшой над нами не человек, а двуногая бешеная собака, и еще кланяюсь, если пойдет он с нами туда, где в людей стреляют, еще кланяюсь, при первой рукопашной поднимем своего начальника на штыки…»
— Семен, ты слышишь? — спросил Платон.
— Мороз по коже прошел. Такой тихий, а ведь вон до чего довели!
— Не обижай солдат.
— Поучить иногда следует, но через край нельзя выходить.
Дождались воскресенья. Семен с самого утра не находил себе места и часто поглядывал на часы. Время не шло — тянулось, как тянется усталая кляча на крутую гору. Ходил в сад и лазил на вишню. Съел целую горсть ягод. Показались кисловатыми. Сходил за зелеными огурцами. Они были последние, некрасивые и тоже кислили. Вытащил с грядки репу и когда обрывал ботву, услышал звон колокола — отходила обедня.