— А мы ни у кого никакого прощенья просить не будем. Народ не велит.
Время было полно тревоги, и Гурьян знал, что быть ему долго в Алове не придется. Вспомнилась ухмылка Захара Алякина, когда тот подвозил его до дому и спрашивал, зачем он, Гурьян, везет с собой винтовки. Гурьян понял его ухмылку. Нет, такие, как Захар, власть легко не отдадут, лишь притихли до поры до времени. А эсеры и контрреволюционное офицерье уже пошевеливается тут и там.
А вскоре пришло письмо от Варфоломея Будилова. Старый товарищ возглавлял сейчас губернскую чрезвычайную комиссию. Писал, что контра повсюду поднимает голову. Совсем сбился с ног, усмиряя черную гидру — едва рубанешь одну голову, глядь, в другом месте лезет другая, еще коварнее. Звал в город, к себе в заместители.
Напрасно секретарь ячейки большевиков Елена Павловна Таланова уговаривала Гурьяна остаться. Ячейка, в которую вошли многие из бывших кружковцев, была крепка и в нем, Гурьяне, не нуждалась.
— Я там нужнее, — твердо сказал он.
И начал собираться в город.
Не шелохнется серебряный, черненный снизу, зимний лес; лишь изредка простонет больное дерево, да каркнет ворона, стряхивая с ветки мшистый иней.
Любопытная сорока проводила взглядом Гурьяна, Сергея и Андрея Валдаевых — они ехали на самодельных лыжах вдоль опушки подлеска на Красивой горе.
— Стойте, ребятки… Вернее, будущие солдаты революции. Экзамен вам учиню. — Гурьян остановился и снял с плеча винтовку. — Вон, гляньте, сорока на сучке. Пальни-ка в нее, Сергей. Если промажешь, пусть Андрюшка попробует. К бою готовсь! Пли!
Сережка промахнулся. Сорока вспорхнула с куста, и Андрей ранил ее на лету, она плюхнулась в снег и, хлопая крыльями, побежала, роняя за собой бусинки крови.
— Добивай, Серега!
Грянул третий выстрел, и сорока, сложив крылья, застыла сероватым комком.
— Если еще неделю здесь пробуду, стрелять научитесь, — улыбнулся Гурьян. — Ну, вы что приуныли?
— Птицу жалко, — вздохнул Сергей.
— Понятно… У охотников всегда двойственная душа: и дичь жалко бить, и азарт берет. Откровенно говоря, мне тоже сороку жалко. Да-а… Но учтите: человек — не сорока, а иной раз и в него стрелять надо. Сергей, у тебя нос побелел, потри его снегом… Ну, а что вы из той словесности поняли, которую я вам целую неделю выкладывал?
— Поняли мы все, — вздохнув, ответил Андрюшка, — но так складно говорить не умеем.
— А вы главное повторите.
— По своим не стрелять.
— По ком же?
— По врагам революции, — сказал Андрей. — По контрам.
Гурьян посмотрел на него и улыбнулся. Подумал, что Андрей и его Сережка похожи друг на друга. Оно и понятно — валдаевская порода. Хорошие парни… И уж если ему, Гурьяну, не удастся закончить то большое дело, которому он посвятил свою жизнь, — такие, как Сергей и Андрей, закончат его.
Взгляд остановился на Белой горе. Когда-то здесь собирались на свое первые сходки аловские кружковцы. Возле вон той избы он сидел вместе с Лидией Петровной Градовой. Где она теперь?.. Много лет с тех пор… А зерна, которые они тогда посеяли, проросли. И теперь одна задача — сохранить посев во что бы то ни стало.
Когда дошли до кузницы, Гурьян предложил Андрею зайти к ним в избу погреться. Но не успели раздеться, вихрем ворвалась Аксинья и, хлопнув руками по бокам, воскликнула:
— Да, батюшки, что в сельсовете делается!
— Ты зачем ходила туда?
— Я в исполнителях. Черед к нам нынче подошел. Обедать вот пришла… Председатель всех аловских богатеев в подпол посадил. И батюшку.
— Какого батюшку?
— Попа нашего. Они денег по постановлению не дают. Платон их за это в подпол упек. А сам ушел. Теперь их там Урван Якшамкин караулит.
Гурьян накинул на плечи шинель и кинулся в сельсовет. За столом сидел Аверьян Мазурин. Поднялся навстречу и улыбнулся, но увидав мрачные глаза Гурьяна, снова опустился на скамью.
— Где ваш начальник? — Гурьян бросил шапку на заваленный бумагами стол.
— Обедать ушел. Скоро придет.
— Распорядись, чтоб неплательщики из подпола на божий свет вылезли. Надо мне с ними поговорить.
Аверьян Мазурин недовольно поморщился и крикнул в отворенную дверь.
— Урван Авдеич, покличь всех контриков наверх.
Щурясь от яркого солнечного света, в комнату вошли арестованные Платоном.
— Ну, граждане хорошие, садись кто где может, — сказал Гурьян. — Разговор будем вести.
— Мы никакие не граждане, а узники пролетарьята, — заявил Елисей Барякин. — Это не мои слова — Платона.