Весь день Ненила Латкаева была озабочена дурной приметой, — поутру гречневая каша в печи вылезла из горшка. Каша приподняла крышку, точно заулыбалась, высунув темный язык.
Ненила перекрестилась и прошептала:
— Неминучая беда идет. Господи, помилуй нас.
С обеда до позднего вечера она гладила выстиранное снохой белье, — навертывала его по штуке на скалку и катала рубчатым вальком. Домашние спали, и никто, кроме Ненилы, не слышал, как в темноте позднего часа к воротам подъехала подвода. Ненила выглянула на крыльцо. И не поверила своим глазам: по побеленной луной земле к избе шла Катя.
— Батюшки-и! — завопила Ненила и кинулась навстречу дочери. Долго стояли они посреди двора, обнимаясь и плача.
— Отец дома, а Нестора нет, уже давно в лес ушел, — вытирая слезы, говорила Ненила. — Не знаем, живой или нет.
— Живой. Я его видела. Скоро дома будет.
— Где видела? — всплеснула руками Ненила.
— Он к нам в монастырь заходил. Потом расскажу. Мам, давай-ка сундук в дом внесем.
— Какой сундук?
— Подарок от игуменьи.
— Сейчас я отца кликну.
Марк принял дочь прохладно. Помог втащить в избу сундук. Он был тяжел, и Марк вдруг спросил:
— Что у тебя там?
— Ты разве говоришь? — удивилась дочь. — А мне сказали, будто ты немой.
— Для кого немой, а для кого — говорячий.
Больше он не сказал ни слова. И Катя догадывалась, почему нет теплоты в его взгляде, — не считает он ее своей дочерью. Вспомнила обидное письмо, которое он оставил ей в монастыре много лет тому. Жить под одной с ним крышей будет нелегко. Лучше уехать. Если будет нужно, Вениамин поможет. Ведь он говорил, что хочет махнуть в Сибирь. Остаться или уехать с ним?
— Надолго к нам? — поинтересовалась Ненила.
— Всего на денек.
— А дальше куда?
— Там видно будет. — Катя неопределенно пожала плечами.
На другой день она исчезла из Алова вместе с неузнанным никем человеком, заехавшим за ней на старенькой бричке.
В отряде Люстрицкого, когда ушли из него мужики из Баева, осталось всего семь человек. И отряд распался — всем без лишнего шума хотелось разойтись по домам.
Сам Александр Иванович решил временно спрятаться у сестры и затемно перебрался по загуменьям к школьному двору, перелез через забор и робко постучался в крайнее окошко.
Дверь отворила Евгения Ивановна. Увидав брата, бросилась ему на шею.
— Слава богу, живой!
Школа находилась от сельсовета саженях в ста. Редко кто из комбедовцев и сельсоветчиков заглядывал сюда среди бела дня, и это было удобно для Люстрицкого. Он поселился у сестры в подполе.
По вечерам нудно стучали в окна ноябрьские дождевые капли, и лист железа на крыше вел свой давний, надоедливый разговор с холодным ветром.
Каждый вечер к Люстрицкому приходили надежные люди, — пробирались задворками, чтобы не попасться на глаза кому не надо, — и запершись с Александром Ивановичем в подполе, вели долгие разговоры о последних сельских новостях. Побывали в гостях у него все те, кто был в отряде, кроме Вениамина. Где он и что с ним — об этом никто не знал.
— Боюсь я за нас всех, — призналась однажды сестра. — Я ведь не одна. Сын у меня… — Она подошла к колыбели. — Страшно мне.
— А ты не бойся. Пусть нас боятся.
— Никого они не боятся. Вон Елена Павловна, их секретарь, — она и в полночь по селу одна ходит, а ты и днем опасаешься за ворота выйти.
— До поры до времени. Скажи мне наконец откровенно: мальчонку ты с кем прижила?
— Отец его — Семен Валдаев. Ты его не знаешь. Георгиевский кавалер, офицер. Но мы с ним люди чужие. Я давно это поняла.
— Большевик? Я слышал про него. Губчекист. Тебя, случайно, навестить не собирается?
— Давно не пишет. С августа. А зачем тебе это?
— Так… Ведь ты сестра мне.
После переезда с хутора Латкаевы жили под Поиндерь-горой, на самом конце села, у речки Крамышлейки. Поздним январским вечером в гости к Латкаевым пожаловало много народу: из Алова и окрестных деревень. На столе стояла выпивка и закуска, но к еде и питью никто не притрагивался, — не за тем собрались сюда.
Висячая лампа была пригашена. Под ней сидел мужик с раздвоеннной русой бородкой и говорил сквозь зубы:
— Ить вот какие времена настали: приехали сюда из других сел. Да не открыто, как раньше, а крадучись, ровно лисы…
— Предосторожность — не помеха. — К нему подошел Люстрицкий. — Но все это до поры до времени.
— Куда ни поезжай, всюду надо от голытьбы таиться, — не вынимая изо рта трубки, сказал другой мужик, уставив раскосые, похожие на кусочки угля, глаза на рыжего котенка, который играл на полу с клубком шерстяных ниток. — Продотрядчики приехали во все селения вооруженные, хлеб выгребают, а мы — сиди да жди, потому как без оружия.