— Спасибо и на том.
— А-а-а! — с новой силой разошелся дед Варлаам. — Да как ты, половой веник, смеешь отвечать мне?!
— Я только говорю, надо бы выделить нам что-нибудь…
— Неужто плохая доля — шестьдесят рублей?
— Да ведь обронил я их…
— А чего я говорил, когда в контору тебя посылал? Аль забыл?
— Дедунь! — не стерпел Платон. — Потерял он…
— Ты помолкивай там, желторотый!
— Ну и дели нас, коли хочешь, только делай по-божески, чтоб без обиды, — ворчал упрямый внук.
— Я вас поделю-у!..
— Так меня хоть пожалей, — не унимался Платон.— Разве не помнишь, сколько мы с тобой лесу вывели, сколь рыбы наловили, сколь раз ульи выставляли по весне — все вместе.
— Что ж? — Дед Варлаам почесал затылок. — Телочку тебе, внучок, пожалуй, ублаготворю, поросяток троечку подкину, кур пяток — и не проси больше. А разумничек, отец твой, уже деньгами свою долю взял, давно, поди, разбогател. Ну, с богом…
— Дедушка! — взмолилась старшая дочь Тимофея Василиса, — будь милостив, не оставь бесприданницей.
— Коли замуж не возьмут, отцу спасибо скажи.
Больно полоснули по сердцу Гурьяна обидные дедовы слова, и он проговорил срывающимся голосом:
— Отдай всю мою долю Василисе, дедушка!
— Поди прочь, стервец! — прикрикнул Варлаам и так пнул Гурьяна, что парень отлетел чуть ли не к двери. — Воли захотели?! Не благословлю! Все к черту промотаю!
— Дедушка! — канючила Василиса. — В ноги поклонюсь, не обижай ты меня, несчастную… — Она упала на колени, ткнулась лбом в лапти старика. — Пожалей ты меня…
— Встань, Василиска! — крикнул от двери Гурьян. — Не валяйся перед идолом бесчувственным!
Дед Варлаам и бровью не повел, словно не о нем было сказано. Но понял, что на сегодня хватит. Проговорил по-хозяйски:
— Ну, стало быть, больше никому ничего не дам. А вас отныне, — указал он пальцем на Тимофея и Платона, — отныне люди добрые будут называть не Валдаевыми, а… в нужде будете, попробуете, почем фунт лиха… а по-уличному будут звать вас… Я всей улице про вас расскажу! Накажу, чтобы звали вас… чтоб вас звали Нужаевыми!
— Ничего, знать, не поделаешь. Поносим и такое прозвище, — проворчал Тимофей.
— Кому чего обещал, пусть за мной идут, — буркнул дед и вышел из дому. Одеваясь на ходу, за ним метнулся Платон с женой Матреной. Варлаам скрылся в свинарнике, откуда, чуть погодя, выбросил за задние ноги двух маленьких поросят. Первый, описав дугу, плюхнулся на ступу и с визгом заковылял на ушибленных ногах в сторону. Второй ударился об окаменевшую от мороза толоку и сдох. Третьего поросенка Платон с Матреной так и не дождались.
Валдаевы прорубили вторую дверь для отделившихся, избу с пола до потолка перегородили крепкой дощатой стеной.
К вечеру в левой половине собралась вся семья Тимофея, которые отныне стали Нужаевыми, — одиннадцать ртов.
Облокотившись на стол, опечаленный Платон молча сидел на лавке, оглядывая домочадцев. Вздохнул и крякнул в сердцах:
— Ну и разделил нас, чертов старик!
— Обездолил, — уныло кивнул отец.
По ту сторону перегородки глухо звякнула открывающаяся печная заслонка.
— Матрена, ты бы чего-нибудь нашла пошамать, — нерешительно сказал Платон жене.
— Печь на той стороне и что было в ней — тоже.
— Сходила бы, что ль, к матери, попросила бы рассолу или еще там чего. Скажи, заплатим…
— Да-а, — вздохнула Матрена, — заплат теперь у нас не перечесть.
— Помалкивай, не болтай под руку. Беги знай!
— Дожили… — простонал после ухода снохи новый глава семьи Тимофей. — Эхма…
— Полно до времени унывать. Бог даст — поправимся.
— Оно бы так, да что делать-то будем?
— Не пропадем, тятя, не бойся.
В колыбели заплакал Матренин ребенок. По этому поводу на той половине кто-то громко расхохотался и угодливо сказал разгневанному Варлааму:
— Соседи, слышь, батюшка, гармонию купили.
Не стерпев издевки, Платон отозвался:
— Да уж не то, что у вас… У вас гармошек три, а иконы ни одной.
Варлаам услышал злой намек и подумал: «В самом деле, все иконы остались там, вгорячах про них не вспомнили». И достал из коробьи икону, нарисованную художником Иревлиным, повесил ее в красный угол…
Только утром кто-то из баб, подняв было руку, чтобы перекреститься, пораженная, прошептала:
— Господи Исусе, неужто стану молиться на старого черта?
— Это не черт, а бог-отец, — отозвалась от печки Анисья, жена Романа, баба языкастая, смышленая, слывшая когда-то первой красавицей в Алове.
— Не бог, а свекор намалеван. Погляди сама, коль не веришь.