— На своих попер Гурька!
— Низовскому тестю помогает!
Лишь к вечеру утихла драка. Начали подбирать раненых. На руках внесли к Нужаевым Варлаама. Не успели перенести через порог, он похвалился снохе:
— Поколотили низовцев!
— А тебя-то кто изувечил?
— Эка беда! Недаром говорится: дураков и в церкви бьют.
— Как же ты дался-то? — спросила Марфа.
— Смерть свою приблизил, стало быть. Уж больно тяжко белый свет коптить, Марфуша.
— Непутевое мелешь. Господь поправит.
— Умирать пора… Истинно помру я завтра. Перед смертью говорю: нет на мне греха с Аксиньей, не было…
Весь следующий день Валдаев-старший лежал навзничь и тяжело дышал, сгонял своего любимца — большого черного кота — с высоко вздымающегося живота.
— Не до тебя, не замай…
Матрена ходила топить баню: в чистый понедельник моются все поголовно, и, вернувшись домой, первой заметила, что кот лежит на животе Варлаама безмятежно и неподвижно. Шепнула свекрови, чтоб поглядела, жив ли Варлаам, и Марфа, согнав кота, трижды перекрестилась на образа:
— Свекор-батюшка скончался. Царство ему небесное.
Когда деда Варлаама провожали на кладбище, мимо на тройке, запряженной в расписные сани, медленно проехал Андрон Алякин. Он подрядился отвезти в Митрополье художников, окончивших расписывать церковь. Поравнявшись с гробом, Шерлов и Иревлин встали и сняли шапки, а Андрон перекрестился и проговорил:
— С покойником встретились — по приметам добрый путь.
Зима вошла в раж — стояли лютые холода, с утра до вечера, свистя и извиваясь, ползли по Алову снежные змеи. Через неделю мороз немного сдал, а ветер чуточку поутих. Повалил густой, словно белый кружевной занавес, снег.
Поздним вечером Платон Нужаев услышал сквозь завыванье ветра приглушенное:
— По-мо-ги-ии-те-ее!
Бросил мужик под лавку недоплетенный лапоть.
— Кого-то черти носят в этакую непогодь. Может, пособить надоть…
— Сам, гляди, не заплутайся, — предупредила сына Марфа.
Но все обошлось, и через час Платон уже привел заблудившихся, до головы облепленных снегом, — старуху лет семидесяти, сморщенное лицо которой походило на вялую весеннюю картошку, и молодую женщину; у той и у другой спутницы на руках по ребенку. Как только они не замерзли!
— Здравствуйте, — сказала старая, перекрестившись, и кивнула спутнице: — Садись, несчастная! — Но по имени ее не назвала. — Слава богу, спас добрый человек!
Отогревшись, старуха затеяла с Платоном разговор. После каждой фразы она похрустывала суставами пальцев, чем немало позабавила Василису. Рассказывала, как выехали они из Зарецкого, а ямщик был подвыпивши, повез не той дорогой, заплутались, потом ямщик заявил, что пойдет поищет дорогу, ушел да и сгинул, — видно, сам заплутался, и тогда они слезли и пошли пешком, потому что лошадь не слушалась их, теперь, наверное, ямщик уже нашел свою лошадь и с ног сбился — ищет их, а может, и не ищет…
— Как звать-то тебя, спаситель?
— Платон.
— Поговорим давай с глазу на глаз. В сени-ка выйдем.
Вскоре вернулись — у обоих довольные лица. Платон потрепал за плечи отца, лежавшего на печи со свойственной тугоухим безмятежностью, и поманил его во двор. Через короткое время они внесли в избу большой короб с душистым сеном.
Старуха положила в него детей. Матрена умильно склонилась над ними и спросила старуху:
— Сами-то откуда будете?
— Мы дальние, касатка.
— А звать-то как?
— Петровной.
Старуха пытливо вглядывалась в собеседницу и по привычке хрустела суставами пальцев.
К утру пурга утихла, и Тимофей согласился отвезти заблудившихся, куда те попросят.
— А дети?.. — заикнулась было Василиса, когда увидала собиравшихся в дорогу незнакомых, по-барски одетых женщин, но Платон так строго поглядел на нее, что она больше ни о чем не спрашивала.
На дворе было так тихо, что слышался скрип калитки в дальнем конце улицы.
Возвратившись в избу, Платон только и проговорил:
— Уехали.
Помолчали. Наконец, убирая со стола, Матрена внешне безучастно спросила:
— Надолго ли барчат нам оставили?
— Кто знает… Красненькую в месяц обещали присылать за пригляд да уход. Наперед дали… Вот они, денежки!
— Дети-то чьи же?
— Знамо, не старухины. Близнецы. Вениамин и Виктор. У Вени-то под мышкой родинка… Так старуха сказала.
— А зачем нам про родинку знать?
— Чтоб не перепутать. Похожи друг на дружку. Гляди, и узел оставили. Ну-ка, что в нем? — Платон развязал узел, лежавший на лавке. — Ну!.. Рубашонки-распашонки… Приданое, значит. Можа, с ним счастье вошло к нам в дом.