— Дед Бухум! — нетерпеливо стучали в окошко. — Соцкай! На улицу скорей выходи! Барин зовет.
Пошел старик к барину без бляхи.
— Твоя-то сноха сама-четверта приехала, повесь внучат на шею — три медали сразу! — крикнула ему вдогонку бабка Оря.
На пороге дед Бухум столкнулся с Акимом Зориным, старостой.
— Тебя граф зовет, — сказал Аким. — Иди скорей.
— Знаю.
— А бляха-то твоя где?
— У старой карги спроси: она в той бляхе моченые сухари курам таскает.
Представ перед барами, старик схитрил — закрыл место на груди, где положено быть бляхе.
— Сноха из городу приехала, — начал он, поклонившись. — Трех внуков, значит, детей своих привезла… Вон она, значит, с ребятишками.
Калерия клушкой с тремя цыплятами вышла на улицу, почтительно поклонилась. Скользнув взглядом по бледному, но миловидному лицу Калерии, Ростислав Максимович спросил:
— Тебя как звать?
— Калерия, ваше сиятельство.
— О! Ты хорошо говоришь по-русски. Давно живешь в городе?
— Да, — Калерия кивнула.
— Любопытно. А чем, собственно, занималась в девушках?
— В горничных была. У меня письма есть рекомендательные. От врача Полуянова, от купца Рослякова…
— О!.. Я слышал, нам нужна горничная. Пошла бы?
— Спасибо. — Калерия не сразу нашлась что сказать, — аж дух перехватило от радости. — Хоть завтра… Простите.
— За что же?
— За внимание.
С утра добродушно настроенный граф после ее слов и вовсе растрогался и достал из кармана пятирублевую золотую монету, блеснувшую на солнце, протянул Калерии.
— Спасибо, ваше сиятельство, но до сих пор я деньги только за работу брала.
Граф понимающе кивнул и спрятал монету.
— Трогай, Харитоныч.
Как только коляска отъехала, Бухум спросил Калерию, о чем говорил с ней граф. Старик обрадовался, когда узнал, что сноха так быстро и легко устроилась на хорошее место. Но подошел староста Аким Зорин и испортил ему настроение:
— Без бляхи ходишь! Какой ты сотский? Сажаю тебя в кутузку на три дня. Понял? Чтоб сегодня вечером туда шел!
Дед Бухум был кроток, но дома он со злостью, на какую только был способен, напустился на старуху:
— Чтоб шайтаны с тебя шкуру спустили! Где моя медаль?
— Постыдись! — урезонила его бабка Оря. — Чужих людей постыдись. Какие слова говоришь? Шайтаны!.. Тебя сотским выбрали, людей на ум-разум должен наставлять, а ты последними словами ругаешься, колода деревянная…
— Бу-хуу-ум! Ладно, колода я деревянная, но медаль-то где? Она вот на этом колке должна висеть.
— Внук твой ее на улицу таскает — играет с ней.
— А кто за ним должен смотреть?
— Смотрелки у меня слабы стали.
Бухум махнул рукой и миролюбиво проговорил:
— Ладно… Хлеба мне приготовь, староста сказал: «Иди в кутузку, садись на три дня».
— Вечером пойдешь туда, после бани.
Бухум начал готовиться к отсидке. Нарубил на трое суток табаку, разыскал кремень и кресало. А когда с улицы вернулся Илюшка, строго спросил:
— Где моя медаль, ты знаешь?
— Знаю, дедуль. Принесу сейчас.
Подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, внучек выскочил из избы и через полчаса вернулся с бляхой.
— Вот, на, нашел, — протянул он деду бляху. — Ты мне за это чего дашь?
В Алове в баню ходят сначала мужики. Бабы дольше моются, им — после. Вдоволь напарившись, дед Бухум пришел из бани в бабьей рубашке, придерживая руками закатанный подол.
— Чевой ты, Орина, никакого размера не признаешь? Зачем мне такая длинная и разноцветная — сверху красная, снизу синяя?
— Вай, свою дала!.. Извиняй, старик. Печаль попутала. На́ тебе твою — замени в сенях.
Собираясь в кутузку, Бухум повесил на шею бляху, отмыв с нее кирпичную пыль, отрезал от каравая на судной лавке толстый кусок, посолил его покруче и сунул в карман кафтана. Жена в это время сеяла муку в открытой подклети.
— Баба-другиня, где моя палка?
— Охохонюшки!
— Чего там квохчешь? Я ее всегда на свое место ставлю.
— Нешо ты один живешь? Я ее поутру в собаку бросила. Около навозной кучи поищи. Наверно, туда отлетела… Нашел?
— Нашел… Слухай, я в погреб куру положил на снег. Ты ее пожарь утречком и с Илюшкой ко мне пришли.
Всю ночь не сомкнул Бухум глаз в кутузке — воевал с клопами. Слушал, как в тишине ночного часа бьется сердце графской паровой мельницы под Поиндерь-горой. Днем ее стук еле слышен, но едва уляжется дневной гомон, шум мельницы становится как бы громче — стучит, стучит, стучит — и до одури надоедлив этот ее однообразный, неживой стук. Чу! Бухум прислушался.