И как только прокляла Доната старуха, так превратился он в плакучую иву. Увидала это жена — со всех ног бросилась из лесу вон. Скоро вокруг Доната образовалось озеро. Назвали его Донатовым. А когда сгнило дерево, со дна всплыла коряга — всем рыбакам мешала она, разрывая сети и бредни. Долго они мучились с нею — хотели из воды вытянуть. И вытащили было на берег, как вдруг вырвалась коряга у них из рук — покатилась назад, жутко хохотала, погружаясь в воду, и от этого хохота стыло сердце, — бросились рыбаки прочь…
Помолчали, покурили. Вавила задумчиво проговорил:
— Охота мне с тобой по душам поговорить.
— Пойдем на воздух.
Дул слабый ветер, и тени в лесу боролись с лунным светом.
— Ночь светлая — хоть серебро считай.
— Будешь считать, ежели пожелаешь, — многозначительно сказал Вавила.
— Желание есть, да серебра нет.
— Обстряпай одно дельце — получишь.
— Что за дело?
— Отойдем подальше от чужих ушей.
— Ну, говори.
— Если графскую паровую мельницу, ту, новую… Ежели ее «красный петушок» затопчет — столбянку от меня получишь.
— Да ведь там помольщики всегда, сторож есть.
— Надо время подгадать.
— Дело с головой спорит… Мне оно, признаюсь, не по плечу. Не могу.
— В таком разе считай, мы с тобой ни об чем не говорили.
— Могила. Ежели и проговорюсь — все одно никто не поверит. Сам знаешь, врать больно люблю…
— У тебя внук есть.
— Илюшка. Бухум!..
— Пока ты сказки свои сказывал бы, Илюшка развел бы костерик у стены и подпалил бы домик…
— Нет, Вавила, не возьмусь за такое дело. Другого найми.
Помолчали. Поднялся Вавила, распрямил плечи.
— От ить какое дело… От и угощай таких дураков.
— Неужто за тем и позвал?
— А на кой черт ты мне еще, старый филин?
— Жалко, денег со мной нет… Бухум! Возьми за угощение мою рубашку. Хоть и последняя — на, бери за ужин. Другого ничего нет…
Стащил с себя Бухум рубаху, повесил ее на нижний сук дуба и направился к речке. Разулся у самой воды, скинул порты, увязал все в узел, повесил на шею, закинул на спину — и пошел в воду, вошел в речку по колени, обернулся:
— Ежели так со всеми поступать будешь… Быть тебе богаче графа. Волчье сердце!..
— Замолчи, вошь воробьиная! Туда же мне — старостой захотел стать. Кто тебя выберет, филин несчастный!..
Вавила долго поносил деда Бухума. Тот доплыл до другого берега и, одеваясь, огрызнулся:
— Руки сначала вымой в сурской воде!
— А чего их мыть: я ими дохлых кур не щупал!
Чуть не задохнувшись от возмущения и обиды, Бухум крикнул:
— Разбойник! Последнюю рубашку стащил!
— Найдутся православные — подарят нищему по нитке на новую!
Вавила снял с сучка рубаху, свернул ее и засунул под мышку. Когда хозяин вошел в землянку, ее обитатели дремали на нарах. Онуфрий потянулся и лениво спросил:
— Филипп Михалыч где?
— Домой пошел. Дел, слышь, у него невпроворот. Торопился так, аж рубаху забыл…
— Э… Неладно сделал: зори в августе холодные. — Онуфрий ощупал свою поясницу, крякнул: — Кости чегой-то ноют. Полагаю, к ненастью. Герка, ты где лягешь?
— Между вами… Я хохочущей коряги боюсь.
Не думала Калерия Чувырина, что жизнь ее переиначится в лучшую сторону. Но в Алове ей повезло с первого дня, и уже через неделю она с детьми перебралась в графское имение — наняли ее экономкой.
Теперь у нее своя маленькая комнатка. Под окнами заросли сирени. Откроешь окно — зеленые ветви тут же ворвутся в комнату.
Одна беда: Косте, Елене и Нине учиться надо, а школа — за десять верст. Нашелся при имении старенький приживала, давно обрусевший гувернер-француз — тихонький, согбенный, подслеповатый. Сколько ему было лет, когда он появился в имении, — этого никто не знал, должно быть, не менее полувека тому. Любил он детей и взялся подготовить Калериных ребятишек в гимназию. Но как определить их туда?.. Найти бы человека из Алатыря, который бы мог помочь…
Как-то подошла Калерия к приезжей докторше Градовой — обратилась со слезами на глазах со своей докукой: так, мол, и так…