— Помочь хочу. Не вспашешь сейчас — семена потеряешь, птицы выклюют. Иди, снимай шкуру с лошади, пока не остыла — продашь. Или давай я освежую, а ты попаши на моей лошаденке.
— Уж лучше ты шкуру сними, а я попашу.
Пока Платон допахивал, Трофим снял с Гнедухи шкуру, а тушу закопал в овраге.
…Прозорлив был старый Варлаам: после его смерти нужда ни на день не покидала Нужаевых. Нос вытащат — хвост увязнет… Тихо, безропотно жил Тимофей на белом свете и так же безропотно ушел с него под могильный крест. Легло все хозяйство на Платоновы плечи. Работал тот от зари до зари, как муравей, но концы с концами свести не мог — достаток даже в гости не приходил. Дочери его, Агафье, стукнуло девятнадцать. Если не осенью, то зимой жди сватов, готовь приданое. Но откуда быть ему? Последнюю коровенку продать? Не гоже — совсем детей оголодишь. И надумал Платон сходить к Петровне, бабке забытых двойняшей, — пятый месяц она не казала носа. Может, и мать мальчишек у барина живет… Давно собирался сходить он в графскую усадьбу, но всякий раз, когда уже был готов идти, начинали донимать разные сомнения. Теперь же другого выхода не оставалось. Вырядился в новые синие порты, намотал на ноги чистые портянки, накинул на плечи хорошо залатанный кафтан, надвинул на брови засаленный картуз и — пошел.
Вот и ворота графской усадьбы, раскрытые настежь. Во дворе туда-сюда снуют люди — не знаешь, к кому обратиться, все торопятся.
Очень кстати вышла во двор жена Аристарха Якшамкина — Палага. Он громко окликнул ее:
— Слушай-ка! Мне бы Петровну…
— У нас вроде таких и нет.
— Да старушка такая… Глазами моргает и пальцами хрумкает, бородавка на верхней губе…
— Так это Меркуловна! Молодой барыни нянюшка. Стара уж стала. Заболела, слышь.
По узкой тропке через парк дошли до приземистого деревянного строения на открытой полянке. Еще издали услышали шум из окон.
— Свадьбу, знать, играют?
— Какую свадьбу! Это бобылихи ругаются. А бобыли рядом, в другом доме живут.
— Кто такие?
И Палага рассказала, что в этих двух домиках живут старики да старухи старее лапотного ошметка. Те, кто с молоду до старости служил графам, а потом в негодность пришел. Здесь они доживают свой век, если безродные… Меркуловна живет в отдельной комнатке, вход к ней — с другой стороны дома.
В комнатке Меркуловны пахло ветхостью, пылью, мышами. «Петровна» лежала на древнем, провалившемся диване. Мужик перекрестился.
— Здравствуй, Меркуловна, — начал он, вертя в руках фуражку. — К тебе вот пришел по старой памяти…
— Здравствуй, здравствуй батюшка. Ты кто такой будешь?
Платон растерялся, не по себе ему стало от таких холодных слов. Сразу бросило в пот. Но, совладав с собой, со злостью проговорил:
— Вот те раз… Не признала… А кто пять годов тому на шею мне близняшек повесил, кто обещался платить?..
— Знать, пьян ты, мужик. Впервой тебя вижу. Мне ведь семьдесят, постыдился бы над старухой изгиляться. В уме ли ты?
— Да ты в уме? Как так не признала меня? С тобой тогда женщина была молодая… Кто она? Где она? Я к ней пойду.
— Не было никакой молодой. Путаешь ты, мужик, несешь всякую несусветицу…
Она долго отчитывала Платона. Такой-сякой-разэдакий! В своем ли он уме? Пусть уходит отсюда подобру-поздорову.
— В тартарары бы всем провалиться, — чертыхался Платон, выходя из графской усадьбы.
Сварлива, взбалмошна новая жена Романа Валдаева — Прася. Скора на расправу с детьми. Крик, визг, плач в избе с утра до позднего вечера.
Сегодня, рассердясь за что-то на мужа, схватила мачеха ни в чем неповинную Груню за непричесанные волосы и на пол-аршина подняла над полом. Разворошила кочергой Борьку с Лушей, которые спрятались от нее в углу, на полатях. Оба терпели побои молча, а Прася только пуще ярилась. Взялась учить Лушу тесто месить и раз пять «смерила» ее скалкой по спине. У падчерицы слезы на глаза навернулись — не столько больно было, сколько обидно: ведь сама она, Луша, настаивала, чтобы отец поскорее женился; прав был тот, когда говорил, что любая мачеха — коварная подъячиха…
Решил Борька отомстить мачехе за обиды. Но как? Не так-то просто провести ее — хитрющая! И все-таки придумал…
Куры у Валдаевых неслись под насестом над конюшней. Борька полез туда, чтобы стащить пяток яиц и продать Мокею Пелевину, но когда спускался, нижняя перекладина лестницы выскользнула из пазов, — мальчишка ушибся, но обрадовался…
Вечером отец с мачехой пошли в гости. Борька подпилил перекладины лестницы с обеих сторон, резы, чтобы незаметно было, залепил сухой землей, опилки смел на дощечку и выкинул в овраг. И предупредил старшую сестру Лушу: