Прозвенел звонок. Цаплина сумела-таки выскользнуть потихоньку из аудитории. Оставшуюся в одиночестве Чечеткину била мелкая зябкая дрожь. Студенты складывали тетради и ручки, шумели, но не вставали — будет собрание. Перед самым началом в аудиторию успела забежать на минутку сама Лариса Чубукова.
— Ну как, готова? — подбадривающе спросила она Чечеткину.
— Д-да…
— Не робей… Все получится… Наш второй курс разделался бы с такой девицей запросто.
И Лариса ушла.
Собрание началось. Вопрос о близких праздниках. Затем — вопрос об успеваемости. И наконец, то самое «Разное».
Еле живая, наволновавшаяся, Чечеткина подняла руку, встала и дрожащим голосом заговорила:
— Вот если девушка… Если не сжилась с подругами по общежитию. Если вывешивает на стене всякие картинки — хорошо это или плохо?
— А какие картинки? — раздался любопытствующий голос парня.
— Тише! Тише! — заколотил карандашом по графину председательствующий. И уже в тишине сказал: — Кто хочет выступить?
Никто не понял, о чем речь. И желающих выступить не было. И тогда председательствующий спросил:
— У кого еще есть «разное»?.. Давайте.
— Я предлагаю всем курсом сходить на «Пармскую обитель», — сказала хроменькая студентка из первого ряда.
Вечером Лариса Чубукова спросила:
— Ну как?
— Я выступила… все как надо, — сказала Чечеткина.
— Ну и что?
— Ее, в общем, осудили.
Чечеткина умолчала, что на собрании она даже не назвала фамилию Вали. Она порозовела, перевела дух и сказала:
— Валя тихая…
— Таких и надо держать тихими. И ведь посмотри: не сняла свои картинки!
— Наверное, до нее очень медленно доходит, — робко предположила Чечеткина. И опять покраснела.
Однажды они были в комнате только двое — Лариса заплетала свою красивую косу. Такая минута. На столе тикал огромный будильник.
Отбросив косу за спину, Лариса решительно шагнула к Вале.
— Ты… ты, — у Ларисы неожиданно для нее самой заклокотало в горле, — ты выставлять себя стала, истории всякие рассказывать… «Ах, девочки, Валя Чекина так замечательно рассказывает! Истории прямо как сочиняет!..»
— Какие истории? — спросила Валя.
— Про то, как преподаватель пытался проскочить в кино без билета!
— A-а… Но я своими глазами видела.
— А как ветер уносит листья, да еще красивые листья, осенние, — тоже сама видела?
— Тоже видела.
— Видела, ну и держи при себе — видела!.. А зачем ты все это нам рассказываешь? Ах, девочки, я люблю, чтоб все было красиво, да?.. Зачем это ты миленькой щебетуньей себя выставляешь?
— Тебе жалко?
Лариса Чубукова надвинулась на Валю:
— Запомни, ласточка. В этой комнате один человек, которого все любят. Здесь только одного любят.
— Тебя?
— Да, меня. А ты не знала?
Валя не ответила. Лишь улыбнулась.
— И не строй из себя щебетунью, иначе мы тебя выживем из нашей комнаты. Заставим поменяться — понятно?
Вошли Чечеткина и Цаплина. В руках у них были аккуратные стопки белья — они гладили на общей кухне.
— Ур-ра! А нам удалось погладить без очереди! — И Чечеткина весело закрутилась на месте.
— Что это вы обе такие красные? — спросила Цаплина, внимательно вглядываясь.
Лариса Чубукова как бы нехотя бросила:
— Закон преломления света… Солнце в окна бьет, разве не видишь…
В тот же вечер, когда все четверо сидели в комнате, мучаясь над задачами, и выдалась минутка, — Валя опять рассказывала:
— …Иду я и вижу: в каком-то дворике задумчиво старичок бродит. Ну, старичок как старичок. Беленький. Вдруг оглянулся он по сторонам: никого нет — и как бросится к мячу… А мячик лежал на земле, мальчишки, видно, забыли. Старичок как врежет мяч меж кустов, как врежет еще… Бежит, ногами кренделя выделывает и кричит шепотом: «Пас!.. Пас!..» Я не удержалась и — в хохот… — Валя и сейчас засмеялась.
— Ну? — сказали девушки, улыбаясь. — Ну и что дальше?
— Ну и все. Я подошла, говорю: «Скучно, дедушка?» Разговорились. А сначала ворчал: «Не люблю девушек-студенток…» Я говорю: «Почему?..» — «Студентки, — говорит, — никогда матерям не пишут…» Вот чудак, да?
Я сблизился с Павлом Гребенниковым именно тогда, когда выяснилось, что мы оба идем в их девичью сто двадцатую комнату. Мы были с ним однокурсники. Но до этого только кивали друг Другу.
— Ты тоже к ним? — спросил Гребенников. Вопрос был в лоб, потому что мы оба заворачивали по коридору в их комнату.