– Она дура! – выкрикнула Александра. – Сентиментальная идиотка! Которая бросается своей жизнью. Похожа на меня? Ха, если бы это было так, то неужели бы она сейчас оказалась там, где находится? Она кроткая, преданная – и храбрая. Не понимаю, зачем я говорю вам все это – я же бросаю слова на ветер!
– Если вы прекратите оскорблять меня, – предложил он, – то у меня появится возможность дать вам совет.
– К черту ваш совет, – накинулась она на него. – Какой совет мне может дать трус? Спасайте лишь себя – вы ведь больше ни на что не способны?
– Обратитесь к русским, – ответил он. – У вас влиятельное имя. Может быть, они что-нибудь для вас сделают.
– К русским? Но здесь нет русских!
– Здесь князь Адам Чарторицкий со своей свитой – еще одна возможность.
Александра внезапно остановилась на пути к двери.
– Конечно! Сначала мне следовало обратиться туда. Не ожидайте от меня благодарности!
Майор низко поклонился.
– Мадам, я не жду от вас ничего.
– Замечательно, – едко ответила она. – Тогда у вас не будет разочарований, как у меня.
Она опустила вуаль и вышла, хлопнув при этом дверью с такой силой, что зазвенели стекла в окнах.
Он пошел следом за ней и, открыв дверь, крикнул:
– Фаншон!
– Майор? – Тут же появился лейтенант. Он не осмелился спросить, что же случилось; его начальник с трудом сдерживал себя.
– Наблюдайте за этой женщиной – днем и ночью.
– Да, месье, – ответил лейтенант. – Будут еще приказания?
– Нет, – ответил Де Ламбаль. – Пока нет. Это для ее собственной безопасности. И я приказываю, чтобы ей не досаждали. Никто!
Он вернулся в кабинет и спокойно прикрыл за собой дверь, содрогаясь при воспоминании о том ужасном хлопанье. Все оставшееся утро он был занят тем, что изучал документы графини Валентины Груновской.
– Я надеюсь, вы понимаете, графиня, что вам некого винить, кроме себя?
Потоцкий не желал показывать, как его злило поведение узницы; он был холоден и сдержан, упрекая ее в предательстве своей страны и неверности мужу. Неделя, проведенная в тюрьме, не ослабила ее сопротивление. Она наблюдала за графом с величайшим безразличием, даже не потрудившись ответить ни на одно из его обвинений. Ее содержали не в подземной темнице; Потоцкий отказал ее мужу в этом и распорядился, чтобы ее поместили в маленькую комнату на верхнем этаже. Валентину неплохо кормили, разрешили носить собственные вещи и никто не обращался с ней дурно. Потоцкий был осторожным человеком и не желал, чтобы его обвиняли в жестоком обращении с женщиной, в том случае, если что-то станет известно или ей удастся освободиться.
– Должен заметить, – говорил граф пленнице, – что вы совершенно неисправимы.
– Не понимаю, что вы ожидаете от меня, – ответила Валентина. – Вы обвиняете меня в неверности и измене. Я отрицаю и то, и другое. Если я предстану перед судом, то буду отвечать на его вопросы. Но мне непонятно, почему я должна оправдываться перед вами. Вы мой враг.
Она села, полуотвернувшись от него. С тех пор как она находилась в тюрьме, она сильно ослабла. Тюремный врач перевязал ее запястья, на которых останутся шрамы; в основном она спала день и ночь. Потоцкий был ее единственным визитером, и она благодарила Бога, что не появлялся ее муж. Он привез ее в эту тюрьму и швырнул на пол к ногам начальника. Когда он услышал, что ее не собираются бросить в темницу, то пришел в ярость, но власти были непреклонны. Ее увели, но она еще долго слышала его крики, которые неслись ей вслед. Но этим все и кончилось.
Валентина взглянула через плечо на человека, который бывал ее гостем, целовал ей руку и называл в тот вечер в Данциге патриоткой, когда она согласилась стать шпионкой. Сейчас лицо Потоцкого не выражало ничего, кроме враждебности; она не оправдала его надежд, и он не мог простить ей этого. Если бы он мог, он наказал бы ее смертью, поскольку считал, что именно этого она и заслуживает. Не было ни жалости, ни понимания того, что человеческая любовь дала ей смелость восстать против того, что он и Теодор хотели заставить ее делать. Если бы он знал, что сделал ее муж, когда она отказалась спать с Мюратом, то был бы с ним вполне солидарен.
– Пожалуйста, уходите, – холодно сказала она. – Я устала. Я уже говорила вам. Я отвечу перед трибуналом. А вам ничего говорить не буду.
Граф пристально смотрел на нее несколько мгновений, затем повернулся и постучал по двери.
– Стража! Отоприте, позвольте мне выйти! – Он задержался в дверях и сказал: – Не воображайте, что ваши французские друзья помогут вам спастись. Последние новости из России говорят о том, что они отступают. Они потеряли три четверти своего войска: без сомнения, ваш любовник мертв, графиня. Так что скоро вы соединитесь!
– Надеюсь на это, – спокойно ответила Валентина. – Я не боюсь смерти, граф Потоцкий, да и ничего другого, что вы можете сделать со мной.
«Поспешное отступление…» – Она присела на низкую кровать и закрыла лицо руками; они были холодны и дрожали. – «Они потеряли три четверти своих людей. Ваш любовник мертв». – Это сообщение было хуже пыток, она представляла, как Де Шавель лежит мертвый или медленно умирает от ран где-нибудь в ужасной российской глуши, откуда французская армия стремится уйти раньше, чем начнется зима. Стоял поздний октябрь; она знала, что за условия могут быть зимой в этой стране. Снега России были частью европейской легенды, они были так глубоки и так ужасно холодны. Ничто не могло выжить в таких условиях, не будучи защищенным. Русские строили свои дома с расчетом на зиму, тепло одевались, путешествовали лишь на короткие расстояния. И вот сейчас армия Наполеона находилась почти в центре страны без надлежащей защиты. Валентина опустилась на колени и стала молиться. Она никогда не выйдет живой из этой тюрьмы, не осталось никакой надежды на спасение, у французов уже не было прежней власти. Она умрет и никогда больше не увидит человека, которого любит, она умрет, не узнав никогда, что случилось с ним. Ее молитвы были не о ней самой, с ней было все кончено. Она молилась о Де Шавеле, о живом или мертвом, каким бы он ни был.