Антуановы ставки в моих глазах росли.
– И что, мне в Лос-Анджелес ехать, что ли?
– Ты гришь, она звякнет. Погоди, пока звякнет. Када звякнет, не тормози. Живо в самолет. Сначала могет хуже стать – потом будет лучше. Рискни. Токо не дергайся.
– Мож, пива? – Фри протянул заледеневшую бутылку «Миллер-Лайт».
– Ага, спасибо. Какого черта. – Я открутил крышечку и глотнул. Вкусно – о чем я и сообщил.
– «Миллер Хай-Лайф»! – отозвался Фри, салютуя бутылкой мертвому серому небу.
– У «Миллера» вкус, будто яйца внутрях, – сказал Антуан. – Я потому его и полюбляю.
Я допил пиво и взял еще. Ближе к донышку второго – из-за стресса, наверное, и усталости – в голове загудело и я стал общительнее.
– А это настоящее имя – Фри? – спросил я.
– Не-а, меня так зовут, птушта картофлю фри люблю.
– Он конкурс выиграл, – сказал Антуан. – Сожрал картошки целую гору.
– И сколько съел? – спросил я. Фри похлопал по животу.
– Шесть фунтов с лишним. Чуть, блить, не помер.
– Господи боже. А что выиграл?
– Ящик «Синей ленты», – ответил Фри.
– Не «Миллер», – прибавил Антуан, – но помогло нехило.
От третьего пива я отказался, объяснил, что пора назад. Мы потрясли друг другу руки, я пожелал им удачи с Малышом Хью.
– У нас про тя хорошее предчуйствие, Рассел, – сообщил Фри. – Держись давай!
Я шел назад по пляжу и думал про них и про Антуанов совет, который хоть и совпадал с моими намерениями, казался менее убедительным, чем охота на Малыша Хью. Что-то вроде бы крупное бултыхалось в воде, я видел, но не верил, что в канале живет четырехсотфунтовая рыбина. Их положение – гоняются за существом, чья реальность подтверждена лишь бледными показаниями чувств, шанс выловить рыбину минимален, и все-таки жизнь подчинена погоне, – это и мое положение. Сходство ничего не значило, однако доказывало, что, преследуя тебя, любя тебя, я не выхожу за рамки нормального человеческого поведения – а такая гипотеза по временам возникала.
В пансионе Эд на газоне перед домом подрезал кусты гибискуса. Я помахал, он в ответ лязгнул ножницами.
Возле ступенек на веранду стоял мольберт с незаконченным полотном. Очередной перекошенный пейзаж Берри, изображающий – как всегда – гигантские пальмы, парочку приземистых гуманоидов, океан и туманную гряду. Похоже, она трудилась над туманом: из-под акварели проступали странные черточки, я решил – обрывки первого угольного наброска. Я уже собрался уходить, но Эд приблизился и слегка нервозно прикрыл мольберт тряпкой.
– Берри не любит, чтоб люди смотрели, когда еще не готово, – извиняющимся тоном сказал он.
– Простите.
– Ерунда. Берри видит все по-своему, и с рисунками у нее по правде хорошо выходит. Боится ужасно, что кто-нибудь ее стиль украдет.
Мысль о том, что кому-то придет в голову красть творения Берри, показалась нелепой; потом я вспомнил картины в «Шангри-Ла».
– Ее стиль, – сказал я. – Вытянутые пальмы и сплюснутые люди. Она это придумала? Или это из-за… или она так видит?
Эд, похоже, озадачился, но едва открыл рот, как из дома заорала Берри.
– Бегу, – сказал Эд и подмигнул. – Босс лодырничать не дает.
Я взлетел по лестнице, прыгая через ступеньку, – не спешил, а просто так. Когда я вошел, ты застегивала блузку. Подошла, обняла меня. Объятие нежное, почти материнское, – наверное, что-то случилось, подумал я, ты услыхала, что дороги открыты, телефон починили, и теперь меня утешаешь. Но, оказывается, ты всего лишь так желала доброго утра, в одежде, – аспект домашней жизни, с каким я прежде не сталкивался. Ты начала шарить под кроватью – искала сумочку. У меня возникло предчувствие – я буду смотреть, как ты охотишься за сумочкой, готовясь вернуться в Калифорнию. Я поклялся, что в этот момент буду тверд и спокоен. Никаких железнодорожных катастроф психотического срыва разбитых сердец в этот раз. Стану думать про Лос-Анджелес и будущее.
– Ты переживешь еще раз «У Дэнни»? – спросила ты. – Мне нужен протеин. – А потом: – Ты же не ел, правда?
– Пару пива выпил. – И я рассказал про Антуана и Фри.
– Ты пьяный?
– Нет… господи боже. Я выпил пару пива.
Ты посмотрела оценивающе.
– Мы разговорились, они предложили мне пива – дружеский жест.
– О чем говорили?
– В основном о нас с тобой, – сказал я. – Они мне любовные советы давали… Антуан, во всяком случае.
– Антуан?
– Такой старый негр, на Чака Берри смахивает.
– И ты ему рассказал про нас?
– Вряд ли он кинется всем трепаться.
– Я не об этом. Что он тебе сказал?
– Передал тайное знание, – ответил я. – Семь Верных Путей Завоевать Любовь. Теперь ты моя.
Ты продолжила поиски.
– Ты никогда ни с кем о нас не говорила, да? – спросил я.
– Никогда. – Ты приподняла подушку на диване и заглянула в щель между валиками.
– Даже с сестрами?
– Они не посочувствуют. Им Моррис нравится.
– Если б ты им рассказала то же, что и мне, он бы им разонравился.
Ты пошарила под диваном.
Я поболтал в голове мысли, решил тему не развивать.
– Не знаю, что бы со мной стало, если б не с кем было поговорить. Я бы с катушек съехал.
– Я рада, что было с кем.
Ты сцапала сумочку, спрятавшуюся под газетой, и показала, что готова к завтраку, – встала прямо, открыто. Я обозрел твою старательно холеную, идеально составленную красоту. Силу, что позволяла тебе разрываться на части и жить дальше, не находя утешения в друге или исповеднике. Серьезный изгиб губ, истинные загадки глаз, Я не смогу, понял я, сдержать данную себе клятву.
«У Дэнни» опять обнаружилась пара с малолеткой. Я задумался. Куда они едут? Как провели эти дни тумана и блеска? На вид самодовольные – почему бы и нет? Их нынешний враг – не время. Они – единое целое. Их будущее предсказуемо. Новейшая разборная модель, они таскают ее в пластиковом чемоданчике. Переплывая жизненное море, они бесстрашно встречали грозы. У них нет секретов, нет ничего, что стоит скрывать, и потому они мне отвратительны. Папаша – пять футов восемь дюймов, темноволосый лузер из игровых телешоу, сосисочный болван лет тридцати с гаком, отращивает пузо и подбородки, одет в шорты и футболку «Шесть флагов над Джорджией». Мамашино лицо острее – жестокое, губы крашеные, глазки дергаются – пресная лисичка. Она беспощадна, как синий чулок воскресным-утром-только-что-из-церкви, знает толк в деньгах. Он – выпускник младшего Обсосного колледжа, с завидной коллекцией сувениров от НФЛ и глубоким беспокойством из-за местных правил строительства в родном Обжорвилле, штат Миссури. Их отпрыск в буром комбинезоне напоминал шоколадный трюфель с ручками и ножками. Такая, блядь, низкоарендная, шестибаночная, семейноценная, фарфорово-собачная Америка, что меня подмывало отсалютовать им стаканом пахты и кучкой сырого бекона.
– Злишься, – сказала ты, разрезая колбасу.
– Я дурного мнения о мире.
– Чего-о? – Ты как бы хохотнула это слово.
– Вгонял в шаблон вон те обломки кораблекрушения.
– А. – Ты кивнула на мою тарелку. – У тебя оладьи стынут.
Я ел, жевал, наблюдал. Три официантки за дальним столом играли в карты, в кухне гоготала повариха.
Остролицая трюфелева мамаша наклонилась через стол к мужской особи; напряжение, костлявая рука, стиснувшая соседний свободный стул, – по всему видно, что женщина толкает речь.
– Хочешь чем-то заняться? – спросила ты. – Или вернемся домой?
– Пожалуй, прелести Пирсолла мы уже истощили.
– Надеюсь, нет. – Ты улыбнулась, глядя сквозь ресницы, и подтолкнула кусочек колбасы на клинышек тоста.
В голове всплыл эскиз зловещего плана уничтожения твоего брака. Я затолкал его подальше – до того дня, когда наступит полнейшее безумие.
– Можно устроить пикник, – сказала ты. – На пляже.
– Пикник – это неплохо.
– Извините!
Мужчина из Обжорвилля. Разглядев его вблизи, я росчерком добавил в прежнюю характеристику раболепие. Будь у него шапка, он бы прижимал ее к животу, мял обеими руками и неловко переминался с ноги на ногу.