– Ты чем это занят, приятель?
За спиной, футах в пятнадцати, стоял мистер Помощник Управляющего – стриженый, тощий, морпех-недоучка: почти безгубый рот, косые глаза, узкий череп. В черных джинсах, белой рубашке и уродливом галстуке. Он смотрел на меня, наверное, как на нерадивую официантку. Подленько, презрительно.
– Ты чего разорался? – спросил он.
Идеальный объект для моей злости. Отдам его тело ибису.
– Отъебись! – только и сказал я.
– У меня на парковке – никакой бузы, – сообщил он. – Хочешь – могу полицию вызвать.
Желание убить его схлынуло, а ехать я был не готов.
– У меня проблемы с женщиной, – сказал я. – Все в порядке.
Я думал, он уйдет, но от моего признания он, похоже, ко мне проникся.
– Эй, это я понимаю, – ответил он. – Я несколько месяцев назад от девчонки ушел – так я чуть все бары в Форт-Майерсе на куски не разнес.
Он явно гордился своим достижением. Пожалуй, мы вполне могли прямо тут сесть, глотнуть пивка и по-мужски славно потрепаться о том, сколько всего расколошматили во имя любви.
– Слышь, я бы вот что на твоем месте сделал, – начал он.
Кто знает, подумал я. Может, с этим шпингалетом Господь прислал лекарство.
– Возвращаешься домой, – сказал он, – и ебешь все, что движется. Недотрах офигенно лечится трахом. Клин, блядь, клином, чувак.
Недотрах, подумал я. Если бы.
– Я тебе говорю, – продолжал парень. Женщин, с которыми он спал, наверняка можно пересчитать по пальцам Микки-Маусовой лапы. – Лечит на ура.
Интересно, что он скажет официанткам. Окажусь ли я опасным психом, которого он шуганул, или тоскующей душой, которой подарил спасительный совет?
Он постучал пальцем по лбу.
– Ты их токо в голову не пускай, мужик. Залезает в голову – дает под зад коленом.
– Да уж, – ответил я. – Лучше не пускать.
На следующий день в Форт-Майерсе я сидел в баре с заколоченными окнами – все стекла потрескались от урагана. И тут вошел мужчина из Обжорвилля, сел справа, через четыре стула от меня. Он коротко поговорил с барменшей и кинул на стойку смятые купюры за свои стопку и пиво. Опрокинул стопку в рот и опустил голову. Кажется, бормотал.
– Помните меня? – Я окликнул его лишь потому, что разговор с ним приближал меня к тебе. – «У Дэнни» в Пирсолле?
Он оглядел меня без малейшего симптома узнавания и вернулся к своему пиву. Я сам был в гнуснейшем настроении, и мысль о том, что этот недоебок после своего пирсолльского выступления «приветик, незнакомцы» от меня отмахнется… в общем, она была неприемлема.
– «У Дэнни», в Пирсолле, мужик! – сказал я. – Туман. Помнишь? Ты спрашивал, открыты ли дороги.
Обжорвилль вскочил со стула и встал в стойку футах в десяти от меня.
– Ублюдок, алкаш ебаный! – сказал он. – Оставь меня, на хуй, в покое.
Свирепость реакции меня смутила – но, может, я помешал его грезам об убийстве жены? Пару секунд он таращился на меня, затем поддернул шорты и припарковал свою мощную задницу на стуле. Ухмыльнулся барменше, точно ждал, что его встретят как героя, но она лишь опасливо покосилась и убрала руку с телефона.
Ладно, может, Обжорвилль был в таком состоянии, что меня не узнал, может, не захотел… а может, уехав из Пирсолла в нежданно ранний час, я избежал судьбы, уготованной мне тем человеком, что бежал к моей машине и махал. Может, он с дружками вот-вот собирались распылить в атмосфере агент, подавляющий память, который заставил всех людей в Пирсолле забыть, что творилось во время тумана. Цистерна и комбинезоны подкрепляют гипотезу, хотя больше мне толком нечем ее обосновать. Лишь гипотетической забывчивостью человека из Обжорвилля и тем фактом, что со дня моего отъезда из Пирсолла прошло почти три месяца, а ты так и не позвонила. Этот аргумент невозможно игнорировать. Вообразить не могу, что ты забыла позвонить, разве что забывчивость тебе навязали. Но если правительство или еще какая организация экспериментирует на гражданах Пирсолла, если мир в своей замысловатой глупости настолько безжалостен, мне это понимать необязательно. Моя полупропеченная гипотеза насчет событий тех дней – всего-навсего метафора (для меня, по крайней мере), она позволяет напомнить тебе, как мы были вместе, что делали, каковы были, что говорили друг другу.
Ты не появилась в назначенный вторник, и я позвонил тебе на работу, где мне сказали, что у тебя отпуск и в последнее время ты не заходила. В турне я пытался с тобой связаться еще несколько раз – безуспешно. Праздники я провел на разнообразных стульях нью-йоркских баров – картинка моего ментального состояния напоминала бы эмблему байкеров: череп, а из глазниц рвется пламя – не подлинный гнев, но агрессивная депрессия. Зубастое отчаяние. Я не мог спать, я орал на друзей, я порвал – довольно жестко – с Анной Маллой, я проебывал деловые возможности, угрожал редакторам, ненавидел небеса. С людьми я терял терпение, покидал сборища, торопился домой – побыть со своими мыслями, иллюзии праздника я предпочитал гнетущее одиночество с тобой в сердцевине. Сны – гобелены жестокости и обиды; меня донимали мечты, терзавшие безумными конфигурациями желания. В надежде оклематься я согласился на командировку, что продержала меня в Чиапасе почти весь январь, и там взгляд мой прояснился и я начал понимать, что же, видимо, произошло. Нередко по ночам, в джунглях или в гостиничной постели, запертый в твоем молчании, я восстанавливал в памяти твои глаза, как давным-давно в Китае, и успокаивался, читая их карту, наблюдая за темными тенями, что скользили в глубине, и знал, что мы еще не закончили. Вернувшись в Нью-Йорк, я обнаружил, что мне восемь раз звонили с номера 1-999, по карточке, и все звонки – в первые дни после Нового года. Ты не оставила сообщений – подозреваю, решила, что их услышит Анна Маллой, – но я почти не сомневаюсь, что это была ты. Я понимаю теперь, что нас вычислили: то ли твой муж наткнулся на подсказки в твоем поведении, то ли спровоцировал тебя на дерзкую искренность, как уже бывало, и ты рассказала ему о Пирсолле. А затем, травмированная, с заклинившей механикой, распадаясь на куски от чувства вины, под гнетом пассивно-агрессивной манипуляции, ты наблюдала, как проходит наш вторник, и дальше терпела беспокойные радости праздников. Через шесть недель – примерно столько ты возрождалась в прошлом – позвонила и, не дождавшись ответа, решила, что я двинулся дальше. Но я не двинулся – вряд ли мне это грозит.
Вернувшись в Штаты, я ринулся было тебе звонить, но потом задумался: я знал, что мы почти наверняка друг другу скажем. Ты все объяснишь, и я тебя прощу. Я спрошу, что все это значит для нас, а ты ответишь, что не знаешь. Мы попытаемся восполнить урон, поведаем о последних шести неделях, и нам станет легко, мы будем шутить, дразниться и смеяться. Но в конце ты скажешь, что любишь меня, и голос прозвучит так, будто все у тебя в груди разбивается, и я пойму, что любовь опять стала проблемой, отклонением от всего, чего от тебя ожидают, элементом хаоса в тупой симметрии твоих дней. У нас была сотня таких разговоров – не вижу смысла устраивать сто первый. Но поскольку я не могу тебя отпустить, поскольку ты не можешь отпустить меня, ответ необходим. И потому через неделю я приеду в Калифорнию. В какой-то момент я окажусь у тебя под дверью, постучу и тогда узнаю ответы на свои вопросы, и мы вместе решим, есть ли что-то общее у смога и тумана, сможем ли мы жить без сожалений в стране Лос-Анджелес или природные катаклизмы – наша единственная надежда.
А пока посылаю эту валентинку. Сложная конструкция, в бумажном сердце ее – новые воспоминания, и болезненная история, и свои простые вопросы: куда мы движемся? На что нам надеяться? Чего нам хотеть? Будешь ли ты моей?