Осмелев, я заговорила о том, что сегодня здесь решается судьба очень талантливого мальчика, мама которого должна решить его участь — быть ему музыкантом или не быть. Он молча выслушал мой убедительный напористый монолог и чётко скомандовал в трубку: «Приведите заключённую Гаврилину Клавдию Михайловну». Минут через десять в кабинет робко вошла молодая женщина — среднего роста, с распущенными по плечам волосами, красивыми, пепельными. На ней было старенькое, потрёпанное демисезонное пальто, наглухо застёгнутое на все пуговицы. Держалась она скованно, ловя и удерживая в поле зрения каждый жест и взгляд начальника.
Увидев меня, она не выдержала, бросилась ко мне, как-то неловко выбросив руки вперёд: «С Валерием что-то случилось?» И, не дождавшись ответа, заплакала. «Тише, гражданка Гаврилина, — прозвучало из-за стола. — Авы объясните ей всё кратко и понятно».
— Клавдия Михайловна, я к вам с просьбой. У Валерия неё хорошо. Он отлично учится. У него огромные способности к музыке, и приёмная комиссия из Ленинграда отобрала его для сдачи экзаменов в школу-десятилетку при консерватории. Туда очень трудно поступить. Отпустите его туда, пожалуйста. Может быть, из него получится большой музыкант.
Клавдия Михайловна слушала меня молча. Её волнение, смятение в душе обнаружили яркие красные пятна, I юявившиеся на лице и шее. Я не понимала её реакции, говорила долго, подробно. Начальник ни разу не прервал мой долгий монолог. «Никогда! — голос Клавдии Михайловны срывался, она глотала окончания слов, не успевая закончить фразу. — Он прекрасно знает математику, увлекается точными науками, дружит с литературой… Отец его… был очень умный человек… Прекрасно разбирался в этих науках… Я хочу… чтобы он пошёл в технический институт, стал человеком».
Я страшно растерялась — такого отпора я никак не ожидала. Она говорила очень убедительно, ясно, то, о чём думала долгие дни в заключении, что уже сформировалось в её сознании и стало чем-то вроде плана на будущее сына. Переубедить её в считаные минуты было нереально. Понимала, но продолжала твердить: «Давайте рискнём. Он может и не поступить. Но мы с вами будем спокойны, значит, быть ему музыкантом не судьба».
Я торопилась, слыша, как нетерпеливо тихо стучит по столу начальник. В любой момент он отошлёт Клавдию Михайловну, и ничего так и не решится. Но я чувствовала, что наш разговор его захватил, не оставил равнодушным. После очередного возражения он поднял голову и ровным голосом, но очень твёрдо сказал: «Мамаша, сколько можно говорить одно и то же. Вам дело говорят. Вашему сыну желают только добра, а вы упёрлись со своей математикой. Наверное, учитель лучше вас знает, кем ему быть. Если бы не было у него данных, вам это никто бы и не предлагал. И вообще: подводим итог…»
Клавдия Михайловна вздрогнула и посмотрела на него. Смотрела и молчала, опустив руки. «Ну что ж, вам виднее, — еле слышно вымолвила она. — Я сыну не враг, пусть едет. Поцелуйте его за меня и скажите ему, что я ни в чём не виновата и надеюсь, что скоро мы с ним увидимся».
Раздался звонок, хлопнула дверь, и так же тихо, как вошла, она ушла из комнаты. Я стояла не шелохнувшись. Мне очень хотелось подойти к ней, крепко обнять её и поцеловать, но этого сделать я не могла» [45, 30–34].
В этой истории удивительно всё: и то, что совсем молодая учительница ради талантливого ребёнка отважилась на поход в тюрьму, и то, что, вопреки действующим правилам, свидание было разрешено, и самое невероятное — последнее, решающее слово произнёс начальник тюрьмы, который вдруг проникся судьбой маленького музыканта. Одним словом, если тот или иной путь предначертан свыше — все двери будут открыты.
Вскоре наступило время прощания: Гаврилин пришёл к Т. Д. Томашевской на последний урок. Занимались долго — необходимо было повторить весь пройденный материал, подготовиться к вступительным экзаменам настолько, насколько это было возможно для ребёнка, обучавшегося музыке всего два с половиной года. Томашевская не стала его пугать и заранее разочаровывать, ничего не сказала о возможной неудаче и, как следствие, скором возвращении в Вологду. Валера был спокоен и весел, пообещал приехать, как только сможет.
И он действительно на протяжении всей своей жизни навещал Томашевскую. Впервые приехал в 1954 году, но Татьяна Дмитриевна поменяла место жительства, Гаврилин же пришёл на старую квартиру, поэтому не застал её. Зато он посетил детский дом, устроил там концерт, и Анна Харлампиевна не могла поверить, что её бывший воспитанник сам написал столько прекрасной музыки.
Приехал он и на следующий год. Вместе с директором музыкальной школы Иваном Павловичем Смирновым и с Татьяной Дмитриевной ходили в ресторан «Север». Вспоминали прежние годы, обсуждали учёбу в Ленинграде: бывшие преподаватели задавали студенту множество вопросов, а он много и охотно рассказывал о своей новой жизни.
Во все последующие годы Томашевская зорко следила за творчеством своего ученика, слушала его произведения по радио (и даже если не знала, кто композитор, всегда безошибочно угадывала, что звучит новое сочинение Гаврилина), бережно хранила все его нотные подарки с надписями. А среди надписей были такие:
«Дорогой Татьяне Дмитриевне, милой, любимой первой учительнице и самой дорогой, на добрую память от благодарного ученика очередной опус 19/IV-1982 г.» («Вторая немецкая тетрадь»).
«Милому другу Татьяне Дмитриевне с бесконечной любовью от верного ученика. Ноябрь 1984 г.» («Вечерок»).
«Милой Татьяне Дмитриевне, украшению и радости моего печального отрочества. 2/Ш 1985 г.» («Жила-была мечта») [45, 37].
Именно Т. Д. Томашевская способствовала тому, чтобы в Вологде узнали сочинения Гаврилина: сделала заявку в нотный магазин, из Ленинграда были получены фортепианные сборники, и вологжане начали знакомство с произведениями своего земляка. Когда первая учительница композитора была в гостях у Гаврилиных, она познакомилась с ленинградской пианисткой Зинаидой Яковлевной Виткинд, которая была абсолютно поглощена музыкой Валерия Александровича и всюду с большим успехом исполняла его фортепианные пьесы. Татьяна Дмитриевна пригласила её в Вологду с концертом. В Филармонии был аншлаг, каждое сочинение слушали затаив дыхание. Потом Зинаида Яковлевна приезжала в Вологду много раз, её концерты стали традиционными, и Томашевская всегда сама занималась их организацией.
Так, однажды уверовав в своего ученика, Татьяна Дмитриевна на всю жизнь осталась его преданным другом. Не случайно в одном из интервью Гаврилин сказал: «И учился я [в музыкальной школе] у замечательной учительницы, Татьяны Дмитриевны Томашевской. Сейчас ей семьдесят лет, и она мне, после смерти мамы, безмерно близкий и дорогой человек, она мне вторая мама…» [19, 377].
В другом очерке, написанном Гаврилиным к юбилею Татьяны Дмитриевны и озаглавленном «Я иду в этом мире по солнечному лучу», читаем: «Татьяна Дмитриевна взяла меня, вчерашнего деревенского мальчишку, под своё крыло, когда я был воспитанником Октябрьского детского дома. Добилась, чтобы детдомовское начальство разрешило заниматься мне музыкой. По тем суровым временам считалось это едва ли не баловством. Но она добилась. И жизнь моя превратилась в праздник. Уроки фортепиано, сольфеджио, теории — счастье. Она ведёт меня в кино — счастье. Она берёт меня к себе в гости, мы слушаем пластинки — счастье. Она защищает меня перед всеми, потому что успехи мои в музыке очень сомнительны. И я счастлив, что есть человек, который в меня верит.
А человек этот — изящная, высокая и очень красивая двадцатичетырёхлетняя девушка с кудрявыми золотистыми волосами, нежными длинными пальцами, извлекающая из фортепиано дивную музыку, которая неизвестно, что и обозначает, но тем не менее околдовывает меня.
Она очень добра, скромна, застенчива, но когда нужно помочь человеку, — становится твёрдой, волевой и неустрашимой. То, как она отправляла меня учиться музыке в Ленинград, через какие чиновничьи дебри прошла, — целая история, которую нужно рассказывать отдельно. А ведь и до меня, и после меня вокруг неё было великое множество людей, которым она помогала, советовала, которых отогревала, спасала. И так всю жизнь.