И вот все собрались на даче у тётушки Наталии Евгеньевны — в Мельничном Ручье. Тётя Оля, её муж и бабушка Софья Владимировна подарили молодым деньги на покупку шкафа. А мама, Ольга Яковлевна, — две простыни. Подарки по тем временам совершенно роскошные, не всяким молодожёнам выпадало такое счастье.
За обеденным столом, на котором стоял гигантский букет специально собранных по такому случаю садовых цветов, собрались все самые близкие люди: родственники (всего пять человек), дорогая университетская подруга, Ирина Мельницкая, да ещё одна супружеская пара, проживавшая на той же даче. Все ждали жениха — он задерживался, сдавал последний экзамен. Наконец Гаврилин приехал, вручил тёте Наталии Евгеньевны сумку с ветчиной, купленной на собственные деньги (со стипендии), и сел рядом со своей будущей супругой. «Вечер прошёл чудесно! — вспоминает Наталия Евгеньевна. — Было сказано столько тёплых слов, и все желали счастья, счастья и счастья! И мы сидели такие счастливые! Конечно, обручальных колец у нас не было, но это не помешало нам счастливо без них прожить без малого 40 лет!
Мы прогуляли всю эту чудесную белую ночь напролёт, на следующий день опять гуляли, веселились, вечером уехали в Ленинград.
Наутро пришли в ЗАГС, где и расписались (как тогда говорили), и с этого дня, 22 июня 1959 года, я стала Гаврилиной, женой Валерия. Так началась наша семейная жизнь» [21, 39].
После загса молодые поехали в консерваторское общежитие забрать вещи Гаврилина: один-единственный чемодан да зимнее пальто, выданное в интернате. Это старенькое поношенное пальто через год было заложено в ломбард: чета Гаврилиных выручила за него «кругленькую сумму» — десять рублей. И выкупать потом не стали.
День свадьбы стал для Гаврилиных ежегодным праздником. Отмечали обычно вдвоём, путешествовали на катере по Неве, часто ночью, или уезжали в Центральный парк культуры и отдыха на Елагином острове: «Валерий очень любил этот парк, особенно стрелку со львами. Мы гуляли по тенистым аллеям, сидели на берегу реки, свесив ноги, смотрели на тихую гладь воды, следили за удаляющимися силуэтами лёгких яхт.
«Поехали в ЦПКиО», — часто говорил он 22 июня. И мы опять были там в эту самую короткую белую ночь. И возвращались на пароходике к Эрмитажу, а потом шли по Дворцовой набережной, сворачивали на Фонтанку и по Фонтанке — домой. Так наш радостный день навсегда был сопряжён с горестным для нашей страны днём — началом войны. В этот день Валерий всегда дарил мне цветы, даже в последние годы, когда ему уже трудно было ходить, всё равно он, преодолевая боль, шёл за цветами. Иногда он в этот день был в больнице или в отъезде — и тогда я слышала неизменное: «Прости меня, я не смог подарить тебе цветы».
Часто в белые ночи мы шли по набережной и доходили до Эрмитажа, потому что на каменных скамьях сидели парни с гитарами и пели песни Окуджавы, Высоцкого и свои собственные. Валерий останавливался у каждой группы и очень внимательно слушал».
Так вышло, что Клавдия Михайловна не смогла приехать на свадьбу, поэтому молодые решили отправиться на Вологодчину.
До сих пор Клавдия Гаврилина знала Наталию Евгеньевну как воспитательницу, с которой можно обсудить проблемы сына. Теперь же им предстояло познакомиться друг с другом в новом качестве. Конечно, собираясь на смотрины, молодая жена сильно волновалась. Нервничал и Гаврилин: он очень хотел, чтобы два дорогих ему человека понравились друг другу, подружились.
Ответственно, и даже как-то чересчур, постарались они исполнить просьбу Клавдии Михайловны — привезти из Ленинграда дрожжей: забили ими до отказа ридикюль, а все вещи упаковали в маленький фанерный чемоданчик Гаврилина.
Ехали долго и трудно: сначала по железной дороге до станции Суда, затем на попутной машине до посёлка Коротово, а потом до деревни Кокорево, где жили Клавдия Михайловна с Галей, шли пешком. «В 1953 году, — отмечает Наталия Евгеньевна, — после смерти Сталина, когда Клавдия Михайловна была освобождена и с неё была снята судимость, ей предложили работу в детском доме в Вологде, но она настолько была сломлена, что попросилась на работу в сельский детский дом Уломского района. Теперь она уже не работала, была на пенсии.
Приехали в Суду днём, а машина будет только к вечеру. Что делать? Валерий предложил прогуляться. Чемодан оставили на станции, дрожжи взяли с собой. Я всё беспокоилась, не пропадёт ли чемодан, на что мой муж убеждённо говорил: «Ну что ты!» И он оказался прав: после нашей длительной прогулки чемодан преспокойненько лежал на том же самом месте. Наконец пришла грузовая машина. Таких пассажиров, как мы, оказалось немало, проезд стоил 5 рублей. У нас же была одна купюра в 50 рублей. И когда мы доехали до Коротова и стали расплачиваться с шофёром, то у него сдачи не оказалось и, махнув безнадёжно рукой, он отпустил нас с миром. Нам было и неловко, и радостно. Валерий нашёл толстую палку, мы продели её сквозь ручку чемодана и бодро зашагали в Кокорево. Что нам 6 километров? Но наш бодрый шаг по мере удаления от Коротова и приближения к Кокореву сменился более медленным. Пришли в деревню затемно. Клавдия Михайловна, конечно, ждала нас — напоила, накормила и спать уложила на чердаке, где стояла огромная деревянная кровать, любовно сделанная каким-то деревенским умельцем ещё в начале прошлого века. На кровати была перина — гордость Клавдии Михайловны. Так в первый и последний раз в своей жизни мы спали, утопая в перине. Жара жуткая, август месяц, крыша за день накаляется, но надо терпеть: нельзя было обидеть маму» [21, 43].
На следующий день, естественно, затеялся и во всю ширь развернулся традиционный деревенский пир: с пирогами всех сортов и мастей, с брагой, которая пилась весело и просто, но дурманила крепко и надолго. Пришли соседки. Из мужчин — только гармонист. Он подоспел уже в самый разгар веселья, и то — за ним пришлось отправлять дополнительно. Идти вызвалась Наталия Евгеньевна: «Пили брагу гранёными стаканами, она была вкусная, ощущение было такое, что пьёшь подслащённую воду. Голова ясная, я бойко вышла на улицу. Но вот тут-то со мной стало происходить что-то странное: я шла вроде по середине деревенской улицы, а меня вело то в одну, то в другую сторону. До гармониста я всё-таки дошла, просьбу высказала, а уж как вернулась — не помню. Села рядом с Валерием и рассказываю, как шла. А он говорит: «Давай выйдем на воздух — здесь душно, да и засиделись, пройдёмся». Вышли мы из дома, а нас ведёт в сторону. Хотели выйти за околицу — где там! Стоим, а земля вся вертится под ногами. «У тебя вертится?» — «Да». — «И у меня». Постояли мы так немного и рухнули оба в траву. Сколько мы так лежали — не знаю. Только очнулись оттого, что зябко стало. «Можешь встать?» — «Попробую». Встали, тихонько вошли в сени: в доме ещё веселье вовсю, а мы крадучись поднялись на чердак и плюхнулись на свою перину. Так закончились для нас «смотрины». Но брагу пить с этих пор зареклась» [21, 43–44].
А потом потянулись однообразные сельские деньки: купанье в речке, прогулки босиком по шёлковой траве, чтение Гоголя, Шолохова, разговоры, воспоминания. Дошли до соседней деревни, остановились под сенью берёзовых крон. Гаврилин затеял разговор о своём прошлом: «В раннем детстве, видимо, от недостатка хорошего питания, болел золотухой. Спасла крёстная — отвела к бабке. Та вытащила горшок из печи с каким-то отваром, дала мне пить. А потом каждую болячку обводила кольцом, каким — не разглядел, и что-то приговаривала. После этого через некоторое время все болячки прошли. А ещё мы часто с ребятами ныряли с мостков в речку головой вниз. И однажды я так нырнул, что наткнулся головой на корягу и раскроил голову, лицо было залито кровью. А в другой раз ехал на возу с сеном, соскользнул и попал под рессору и разбил голову» 121, 43–46].
Наталия Евгеньевна слушала его внимательно и постепенно проникалась духом деревенской жизни, привыкала к её размеренному неспешному распорядку. Вот прочли «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», а потом уселись на крыльце картошку чистить. Клавдия Михайловна накормила, истопила баню, а там уж и вечер — можно спать пойти. Назавтра снова прогулки, мечтания да разговоры, пироги-обеды под рыжим солнцем, вечерний чай под полной белой луной, и опять — манит дрёма, не отпустит до первого петуха.