Пришли в детский дом: там было уже другое учреждение, но Валерий объяснил, почему он сюда пришёл, и нам с радостью открыли все двери. Он показал мне комнату, где была спальня, учебные комнаты, столовую, комнаты директора и завуча (она жила здесь же), комнату, где стояло пианино, на котором он занимался, иногда и по ночам, и сочинял свои первые «опусы». И когда он мне всё это рассказывал и показывал, по глазам было видно, что сейчас он там, в той, детдомовской жизни» [21, 121].
Потом были Кубенское, Перхурьево и Воздвиженье, и опять Наталия Евгеньевна должна была идти именно теми тропами, которыми в детстве ходил её супруг: таково было обязательное условие путешествия. А по пути он рассказывал, как интересно и весело было в детские годы ездить с мамой в Кубенское на санях, запряжённых лошадью. Дорога зимняя — кругом тихо, только снег скрипит. И на душе спокойно и радостно — отлучились они с матушкой ненадолго по делам, а как вернутся — жизнь пойдёт по-старому: вечерние посиделки, сказки и песни крёстной Асклиады…
Дошли до Воздвиженья, посмотрели на старый собор, в котором размещался детский дом. Внутрь попасть не смогли — было заперто. А через шоссе — уже и дом Гаврилиных в деревне Перхурьево: «Посетовал, что деревьев стало мало. Дом — высокий, добротный, окна большие. Входить в дом не стали: сказал, что неудобно, — может быть, и не хотелось ему вспоминать, как разорили родное гнездо, увезли отсюда маму. «Красивая у нас была мебель: гнутые стулья, обтянутые красной материей, и такой же диван. Но имущество конфисковали», — грустно сказал он. Однако больше всего ему хотелось сводить меня на речку Водлу. «Мы летом всё время проводили на ней. Купались, из воды нас было не вытащить». Каково же было его удивление и разочарование, когда он вместо речки увидел заросшие берега, а между ними текла она, Водла, но вода в ней доходила только до щиколотки. Какое уж здесь купание! «А холм! Ведь он же был такой высокий! Я так любил вечером сидеть на нём и смотреть на закат солнца!» Не холм стал маленьким, а Валерий стал большим, хотя он меня убеждал, что холм срыли. Грустное это было свидание с отчим домом» [Там же, 121–122].
И после каждого такого свидания приходилось вновь погружаться в водоворот городской жизни, чтобы зафиксировать не только в памяти, но и на нотных листах все недавние вологодские впечатления — записать новые, в долгих прогулках добытые музыкальные мысли. И пойти с ними к своему слушателю.
Так было и в конце летних месяцев 1967-го: близились очередные театральные постановки, концерты, фестивали, фольклорные экспедиции… И в числе прочего — спектакль «Через сто лет в берёзовой роще».
В кабинетике Гаврилина блуждало неяркое осеннее солнце. В его лучах кувыркались и выплясывали на клавиатуре маленькие скоморошки. Они пели, притоптывали и кривлялись. Уже и не уйти, и не спастись от их смеха! Композитор сел за рояль, стал играть и петь вместе с ними. Взял скоморошков с собой в театр, выучил и записал их стишки и куплеты. Но им всё мало — они хотят устроить своё собственное представление. И, повинуясь настойчивым скоморошьим требованиям, Мастер придумал для них Действо: так родилась ещё одна монументальная песнь о Родине.
Однако обо всём по порядку.
Очерк 11
О ТЕАТРЕ И НЕ ТОЛЬКО
Композитору порой бывает трудно найти своего поэта, писателя, драматурга. Скажем, творчество Марины Цветаевой Гаврилин любил и прекрасно знал, однако не счёл нужным записывать свой вокальный цикл на её стихи. Хотя музыки наверняка было сочинено много, Мастер, всегда относившийся к себе очень строго, не решился обнародовать её.
Совсем не так было с произведением В. Н. Коростылёва: оно буквально с первых строк увлекло Гаврилина, и извечных композиторских сомнений — сочинять или не сочинять — не было. Сам Валерий Александрович рассказывал: «Меня пригласили в 1966 году в Театр Ленсовета на спектакль «Через сто лет в берёзовой роще». Там я познакомился с Вадимом Николаевичем Коростылёвым. Автор поэтичный, философичный, ученик Тынянова, человек тыняновской школы. Я влюбился в эту пьесу. Там были такие стихи!» [21, 112].
Сочинение Коростылёва посвящено сложному моменту в истории страны — восстанию декабристов. Его главные герои — цари (действующий правитель Николай 1, а также государи ушедших эпох — Иван Грозный, Борис Годунов, Петр I), декабристы и скоморохи. Последние комментировали и пародировали всё ими услышанное и увиденное. Причём автор отнюдь не стремился к хронологически достоверному описанию событий 1825 года: в своём сочинении он воспел величайший гражданский и нравственный подвиг, беспрецедентный пример самоотречения людей, идущих на верную гибель во имя высокой идеи. «Бедные мальчики России, бедные мальчики России, вы всегда готовы за что-нибудь умереть! — восклицает Элиз, возлюбленная декабриста Оленского (именно ей он назначил свидание через сто лет после того, как отгремят все события) <…> — Коли была бы я матерью тебе — заперла бы в чулан немедля. Коли женой — в ноги бы упала, руками сапоги опутала, лицо бы о шпоры изрезала, а умоляла бы! Коли сестрой романтической — поцеловала бы благословляющим целованием! А кто я тебе? Ты на меня глядишь, словно на пустую икону. Что я могу тебе сказать? Пусть благословит тебя несостоявшееся моё счастье!»
Все сюжетные ходы пьесы Коростылёва, все её образы были Гаврилину чрезвычайно близки, и потому он сочинял музыку с огромным увлечением — как правило, во время прогулок, — а дома записывал. Часто работал по ночам (хорошо, что кочергой по наружному карнизу теперь никто не стучал). И вскоре нотные листы, исписанные аккуратнейшим почерком Валерия Александровича, были принесены режиссёру.
Музыка понравилась. На репетиции приходил и сам Вадим Николаевич. В 1987-м, после премьеры «Скоморохов» в Москве, в письме В. И. Федосееву он высказал свои мысли 1967 года, которые впоследствии оказались пророческими: «Уже на генеральных репетициях перед премьерой стало совершенно ясно, что музыка выходит за рамки драматического театра, что она просто обречена на самостоятельную жизнь» [Там же, 112].
Спектакль, как упоминалось ранее, был поставлен Игорем Петровичем Владимировым, и премьера 1 октября 1967 года прошла с грандиозным успехом. Гаврилиным были написаны Вступление и Заключение, «Императорский вальс», «Николаевский марш», «Женский монашеский хор», «Хор царей». А ещё — скоморошьи хоры (в спектакле они носили название «скоморошьи ходы», поскольку скоморохи появлялись периодически) — «Как цари убили смех на Руси», «Скоморох смеётся над барином, идущим на восстание», «Скоморох пугает царей страхом» и «Про царёво убиение».
Каким именно был тот спектакль, сегодня можно только догадываться. «Пьеса необычная, — отмечает Тевосян. — Это не хрестоматийная история восстания и последующих событий, а реконструированная по дневникам и письмам и отчасти придуманная драматургом. Придуманы и «скоморошьи ходы». Поначалу экзотические скоморохи постепенно обретают роль отнюдь не увеселительную, но, подобно греческому хору, по-своему остранённо и трезво комментируют события. Появляются они после символической беседы царей. Годунов зовёт «шутов гороховых»: «Грядущего наставьте государя: / В усладе он, в короне, а грустит!» Начинается первый скомороший ход: