– Ты все-таки приглядись к Елене, – вновь попросила Коскарелли. – Может быть, ты увидишь в ней что-то, что изменит твое отношение к девочке. Заметь, я говорю об отношении, а не о чувствах.
Скунс откинул голову на спинку кресла, полуприкрыл глаза. На лице его появилось странное выражение: зубы раздвинулись в плотоядно-хищной усмешке, а затем мускулы его лица словно окаменели. Когда он заговорил, голос его стал глубоким, густым и каким-то маслянистым.
– Я уже пригляделся, Джемайма! В девочке, действительно, есть что-то! Если бы я встретил ее в публичном доме, то непременно взял бы ее на ночь. У нее ладная круглая попка и очень соблазнительная грудь…
Коскарелли вновь зашлась от хохота, утирая платком покатившиеся по щекам слезы.
– В тебе живет великий актер, Алекс! – бормотала она, пытаясь подавить смех. – Ты потрясающе изобразил циника-сладострастника. Ни одной фальшивой ноты. Браво, друг мой, браво!
– Рад, что развеселил тебя, – улыбнулся и Држич. – Знаешь, Джемайма, если бы ты предложила сопровождать тебя в параллельный мир, мне бы не составило труда смириться с собственным недоверием и попусту растраченным временем.
– Перестань ворчать! Я составила бы вам компанию, но доспехов лишь одна пара, к тому же ни один комплект не соответствует моей фигуре. Меня радует, что в результате этой экспедиции хоть один из вас обречен на успех. Обрати внимание на сей факт и перестань называть операцию бессмысленной…
Држич стремительно поднялся, метнув грозный взгляд на свою собеседницу:
– Ты отвратительная хозяйка, Джемайма! Неужели ты до сих пор не поняла, что уже давно следовало предложить мне пообедать? Я проголодался так, что начинаю сочувствовать адептам каннибализма. Дадут ли мне в этом доме хотя бы пару тостов или яичницу?
Коскарелли схватилась за голову и поторопилась отдать распоряжение накрывать стол.
А на следующий день Скунс наконец ощутил благосклонность Фортуны. Он принес на полянку свой мольберт и обомлел: на сучке сидел бурундук, глядя на него печально, почти осуждающе, словно хотел упрекнуть за слишком долгое ожидание. Алекс судорожно схватил кисти. На умилительной мордочке зверька застыло то самое выражение, которое Држич мечтал перенести на свое полотно. Почувствовав прилив вдохновения, Скунс работал быстро и точно. А бурундук покорно ждал окончания сеанса, не без интереса разглядывая, как трудится живописец. Когда Алекс сложил кисти, зверек, почти по-человечески вздохнув, юркнул в свое дупло.
Распираемый гордостью, Држич вернулся в дом, где накрыл себе праздничный стол и откупорил бутылку лучшего вина. Еще совсем недавно он относился к своему увлечению с легкой иронией, а теперь, глядя на только что завершенное полотно, чувствовал странное спокойное удовлетворение человека, закончившего трудное и важное дело. Он не обманывал себя. В его жизни появился новый смысл.
Утром, едва проснувшись, он подбежал к полотну и замер перед ним, придирчиво разглядывая свое творение. В какое-то мгновение рука его потянулась к кистям, но он тут же отдернул ее. Картина не нуждалась в доработке. В ней отразилась не только шершавая кора дерева, на которой застыл испуганный зверек, она лучилась той искренней любовью, которая переполняла душу Држича, когда он смотрел на природу, избежавшую насильственных действий человека. «Это мой портрет», – почему-то подумал живописец.
Тяжело вздохнув, Држич отправился разучивать текст заклинания, состоящего, по мнению Александра, из бессмысленного и бессистемного сочетания трудно произносимых звуков. Эта работа ему не нравилась, но он привык добросовестно выполнять принятые на себя обязательства.
Потом он еще раз перечитал оставленный ему текст легенды, одновременно размышляя о Елене О’Нил. Он думал о ней без раздражения. Држич хорошо знал, что у него нелегкий характер. В глубине души он понимал, что сам провоцировал подозрительность девушки, что нередко его грубость по отношению к напарнице оказывалась чрезмерной и далеко не всегда оправданной. «Бедная девочка не виновата, что ее прикрепили к опытному офицеру, не позаботившись о надлежащей подготовке, – бормотал Скунс, – а я, возможно, перенес на дочь неприязнь, испытываемую к ее отцу». Он поклялся себе, что при встрече с Еленой постарается удержаться от колких замечаний, не станет грубить ей и даже попробует проявить о ней заботу.