Пришел, наконец, и мой черед. Мы с Валетом вышли еще по темному и рассвет встретили уже на хребте. Проторенная, чуть присыпанная ночной порошей лыжня тянулась под отяжелевшими от кухты ветвями, прорезая пухлые, девственно чистые сугробы. На ней было полно всяких следов, видимо лесные обитатели ею постоянно пользовались. То и дело попадались соболиные нарыски, и бежавший впереди Валет тщательно их обнюхивал, но с лыжни свернуть не решался. Однако в конце концов ему попался следок, возбудивший его особый интерес. Он долго его обнюхивал и потом полез по нему, увязая в снегу чуть ли не по уши. Я остановился и не успел закурить, как в кедровнике, совсем рядом, раздался какой-то яростный взбрех, рычание и через несколько секунд азартный лай. Я катнулся под горку и меньше чем в ста шагах добыл соболя, который сидел на убогой, маленькой, полузасохшей кедрушке. По следам можно было разобрать все, что здесь произошло: соболь лакомился опавшими ягодами рябины, и кобель, тихо подобравшись к нему шагов на двадцать, рявкнул, бросился, напугал и заставил искать спасения на первом попавшемся дереве. Вернувшись на лыжню, мы тронулись дальше. Валет опять проверял на свежесть все соболиные переходы и уже во второй половине дня вновь наткнулся на совсем «тепленький» следок, полез по нему, и все повторилось. На этот раз я обратил внимание на то, как медленно и осторожно кобель пробирался через сугробы, это было что-то напоминающее потяжку легавой, которая, замирая и едва переставляя лапы, подводит охотника к затаившейся дичи. Мне даже пришло в голову, что, может быть, не столько свежесть следа, сколько пойманный собакой запах самого зверька служит для нее сигналом покинуть торную тропу и попытаться догнать добычу. Так или иначе, а в этих совершенно непригодных для работы лайки условиях двух соболей мы взяли.
Через день на обратном пути Валет опять таким же манером загнал соболя, но на этот раз, к сожалению, на такой кедр, на который по выражению нашего проводника «хоть медведя затолкай, и то не увидишь». Это дерево, а вернее, два рядом стоящих кедра поднимались метров на тридцать, сплетались ветвями и были облеплены кухтой. Соболь затаился — не шевелился, не уркал, и, сколько я ни ходил кругом, даже с помощью бинокля увидеть его не мог. Ничего не оставалось делать, как пробовать напугать его выстрелом и заставить себя обнаружить. Боезапас у меня был солидный: около 100 патрончиков для малопульного и 13 патронов для дробового ствола. И вот я начал посылать пульку за пулькой во все подозрительные сгущения ветвей и хвои, где можно было заподозрить присутствие хитреца. Все было напрасно — ни звука, ни движения, только иногда срубленные пулями веточки падали в облаке сверкающей снежной пыли. Солнце между тем уже клонилось к вершинам леса, а до дома было еще далеко, и, самое главное, по пути меня ждал очень крутой спуск по старой гари, где, раскатившись в темноте среди хаоса поваленных стволов, очень легко можно было налететь на какую-нибудь мерзость и переломать кости.
Малокалиберные патрончики кончились, из тринадцати дробовых остался один — и тут соболь показался. Он вдруг прыгнул на соседний кедр, пролетел по воздуху черный, пушистый, и даже оранжевое пятно у него на горле, как огонек, мелькнуло в лучах заходящего солнца. Я выстрелил по нему навскидку, как стреляешь по слетающей внезапно с дерева птице — и целая лавина кухты обрушилась, помешав мне увидеть результаты выстрела. Валет перескочил к соседнему кедру и с остервенением залаял, а я плюнул и, закинув за плечи бесполезное ружье, начал его отзывать, чтобы идти к дому. Абсолютная уверенность в том, что теперь, когда мне нечем стрелять, я обязательно увижу соболя, если начну его высматривать, была настолько сильна, что я не хотел и пробовать. Я вышел на лыжню и только тут осознал, что собака у меня смолкла. Пришлось возвращаться, и не даром: Валет сидел возле глубокой ямки в снегу и, вывалив язык, весело на меня поглядывал, а в ямке был соболь, падения которого в этой массе посыпавшейся кухты ни я, ни пес не заметили.
На промысле я с Валетом провел два сезона. Потом тематика моих работ сменилась и вместо таежных дебрей Эвенкии и Забайкалья начались выезды в обжитые, изъезженные и исхоженные угодья спортивных охотничьих хозяйств. Самое неприятное, с чем нам тут пришлось столкнуться, — обилие лосей. Для Валета этот зверь наряду с соболем был главным, самым желанным объектом охоты. Так уж он воспитан, что, попав на лосиный след, бросал все остальное и начинал преследование. Он четко знал, что его задача — догнать лося, сколько бы ни пришлось потратить на это сил и времени, остановить его и удержать на месте до прихода хозяина. Если это удастся, то награда обеспечена — в его полное распоряжение будет отдана масса вкуснейших деликатесов, которыми люди почему-то пренебрегают. Можно будет объедать с требухи полосы нежного нутряного жира, лакать кровь, подхватывать на лету брошенные довольными охотниками куски мяса и потом, наевшись до блаженной сытой одури, дремать, отдыхая от всех трудов, пока будет идти разделка зверя.
Но чего стоили все эти знания в условиях Переяславского или Истринского охотхозяйств? Я же не мог стрелять лосей: и сезон был не тот, и лицензий у меня не было. Валету все это было невдомек, и он с великим старанием делал то, что считал необходимым. В первый же наш выход в лес он привязался к крупному рогачу и отозвать его было невозможно. Не помню уже сколько раз, пытаясь его, поймать, я подходил вплотную к поставленному им зверю. Заметив мое приближение, пес делал все, чтобы отвлечь внимание зверя на себя: перебегал на противоположную от меня сторону, подскакивал на месте, припадал на передние лапы и лаял, лаял, не умолкая. При этом он все время поглядывал на меня, явно ожидая выстрела. В эти минуты я был рад тому, что собаки не говорят: то, что я услышал бы от Валета, вряд ли доставило бы мне удовольствие. Рано или поздно лось меня замечал, пускался в бег и собака уходила следом за ним.
Мне нужно было работать, и не мог я весь день потратить на попытки поймать своего обазартившегося лосятника. Пришлось оставить его и заняться делами в надежде, что он сам бросит не приносящее толку занятие. Плохо я, однако, о нем думал. Только на третьи сутки пес пришел, а вернее, притащился домой худой, замызганный и совершенно измученный. После дня отдыха все повторилось и повторялось ежедневно почти неделю, но на ночь Валет в лесу больше не оставался и «пас» своих подопечных лишь в течение дня. Наконец, он, видимо, понял, что лоси мне не нужны, что я их не стреляю и, следовательно, гоняться за ними нет смысла.