Он сказал в очерках о древней высокой культуре народов Средней Азии. Он сообщил о значении народных преданий для постижения истории кочевых народов и о близости киргизских сказок, мифов, эпических песен и легенд к мотивам произведений такого рода у народов Европы и особенно у славян. Например, в сказках, собранных Афанасьевым, он обнаружил только шесть неизвестных ему по «киргизской редакции».
Из «Очерков Джунгарии» востоковеды России впервые узнали о существовании у неграмотных киргизов своего рода энциклопедии — собрания мифов, сказок, Преданий, географических сведений, нравственных понятий, где все сгруппировано около одного лица — богатыря Манаса, и о том, что у эпоса «Манас» есть продолжение «Семетей» — киргизская «Одиссея».
В отличие от географо-романтических очерков Егора Петровича Ковалевского и Петра Петровича Семенова в «Джупгарии» Валиханова читатель не обнаружил увлекательных приключений. Чокан, как и советовал ему в своем пророческом письме Достоевский, выступил в «Записках» Географического общества прежде всего как ходатай за свой народ перед русскими. И в том, как у него критика современной действительности ловко помечена меж историей и этнографией, чувствуется, что начинающий литератор Чокан Валиханов владел приемами русской подцензурной печати. Да и опытный советчик у него был рядом — тот, которому Чокан подражал в форме «Записок Джунгарии», в манере изложения.
Чокан красочно описывает правителя джалаиров султана Джангазы. «Раз караван удостоился видеть султана Джангазы, правителя джалаирского племени, с помощником. который дан ему ради его скудоумия алатавским окружным начальством и потому называется киргизами заседателем. Султан поразил нас эксцентричностью. Он вошел в палатку походкой жирного гуся, которая у киргиз употребляется в крайне официальных случаях, сел на почетное место и принял созерцательный вид; все молчали. Султан вдруг поднял голову, обвел всех быстро глазами и произнес двустишие: «У джалаиров много баранов, у Джангазы много дум», — сказал и опять углубился в буддистическую недвижимость. Между тем заседатель и другие киргизы разговорились, они рассказывали, как приезжал губернатор в укрепление Верное, с мельчайшей подробностью передавали его слова, обращенные к киргизскому народу, и жесты, которые генерал употреблял при этом. Киргизы все просили вас научить «закону»: «А то-де у нас берут на кордонные работы быков, лошадей и редко отдают назад. Вот казаки знают закон, ну и притесняют, воруют свободно, тягаться с ними, — говорили они, — не приходится: «царский человек» на счету состоит, за него как раз пойдешь через «сверленые горы» (так киргизы называют каторжную работу), у нас уже была кутерьма из-за трех казаков, которые погибли без вести: всю зиму помончик (помощник окружного) и Банушка (Ванюшка-толмач) пролежали на Каратале: «сознайтесь», говорят, «вы убили казаков». «Сохрани боже — не видали вовсе!» Нынче губернатор говорит: «Найдите вы мне виноватых, а то я всех вас в бараний рог согну; я, — говорит, — гром и молния». Султан в это время как-то странно поводил глазами и изредка выстреливал двустишиями». Султан — это для цензора. Султанов представлять в карикатурном виде не возбраняется. Русский читатель преотлично знал приемы подцензурной публицистики и извлек все, что спрятано за глупым султаном: бесправие не знающего «закона» казаха, которого грабит «царский человек», произвол приехавших для разбора дела чиновников, угрозы губернатора согнуть всех в бараний рог.
Но почему в «Очерках Джунгарии» так сгущены краски в описании кыдыков? Тех самых детей природы — кыдыков, к которым бежал от суетного света Н. Н. — романтический герой Егора Петровича Ковалевского.
Дырявая и до черноты закопченная кибитка. На полу валяются куски войлока, шерсть и обглоданные кости. В чашках остатки пищи, хозяйка и ее дочери вытирают чашки пальцами, кладя в рот то, что пристало к руке, и затем наливают гостю кумыс. «У киргизов неопрятность введена в обычай и освящена преданием… Мужчины у них не имеют обыкновения менять белье и носят его до тех пор, пока оно не разорвется… Траур киргизский заключается в том, что целый год жена не моет лица, не чешет волос, не снимает и не переменяет платья, хотя бы оно было совершенно негодно к употреблению».