– Там другой яд назывался, – Катя уразумела, что пьяный Гущин толкует про «отравительницу детей».
– Вот сказал я тебе, когда ты там мне на ухо трещала как сорока… сказал я тебе, малышка, из такой дали… из того времени ничего уже вернуться не может. Не может ни повлиять, ни зацепить. А вот зацепило меня, когда я могилы увидел.
«И сорокой я не трещала, полковник, и малышкой вы меня не обзывали, – подумала Катя, все еще мучаясь дилеммой – кофе или холодный душ для вытрезвления? Но внезапно ей захотелось послушать, что Гущин станет боронить дальше. Известно ведь, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
– И говоришь, воевала она… награды имела. Награды зря ведь не дают, выходит, воевала геройски, в тылу врага… выполняла задания. И как же это может быть, а? Вот чего я там, на кладбище, у этих могил понять никак не мог. Как же это случилось? Чтобы, отвоевав на той войне… На какой угодно – афганской, чеченской, хоть русско-турецкой – это я бы еще понял. Но чтобы на той, Великой Отечественной… Знаешь, – Гущин смотрел на Катю, и в глазах его блестели слезы, – есть вещи, которых нельзя касаться, иначе всем будет только хуже. А мы тут коснулись. Ты права – городишко все помнит, за столько лет память не отшибло. По одному тому, как там, на кладбище, за этими старыми могилами ухаживают, видно. Говорила ты мне, что она…
– Любовь Зыкова.
– Любовь…
«Сейчас спросит – а какая она в кинохронике? Красивая? – подумала Катя. – Мужчин это интересует. Красивая она была? Ну да… и годы, прошедшие с войны, и тяготы войны красоту эту не испортили. Только что же это за красота такая… зачем…»
Но Гущин думал совсем о другом.
– Говорила ты мне: она – серийный убийца. Посчитать по жертвам, как раз этой породы. Маньяк… Маньяк на войне, как с этим быть? И опять же на какой угодно войне – афганской, русско-японской, но чтобы на той, на нашей… У меня батя воевал, а дядька мой, брат мамы, погиб на Курской дуге. И вот я до сих пор храню все это в себе… вот, вот они те наши гены… ты и про это мне тут внушала, мол, в генах это. Да, в крови, в сердце. И при всем этом принимайте как должное, что и на войне был маньяк… Как же так все совпало, спросишь ты меня, малышка, девочка моя… А вот так, нужен был человек, который не побоится убить много, много, много людей. У кого рука не дрогнет сразу прикончить… дать яд. И такой человек нашелся – она. Маньяки – прирожденные убийцы, из утробы матери они уже такими появляются на свет. Они хотят убивать. В этом смысл их жизни. И на войне это вроде как может сойти за геройство. А когда война кончается, у маньяка остается лишь одно желание – продолжать.
– Когда Любовь Зыкова с цирком из города в город переезжала, ее жертвами стали в основном мужчины, и вроде так получается, что ее ухажеры. – Кате отчего-то хотелось сразу двух противоположных вещей: послушать, что еще скажет Гущин, и одновременно, чтобы этот разговор поскорее закончился. – А тут, в Электрогорске, дети. Где связь…
– Насчет ухажеров я тебе так скажу. Правда, может, и не должен, ты девушка, скромность твоя женская… хоть и погоны носишь… Я скажу за этих самых ухажеров – сиськи лапать все мужики горазды, только этого и добиваются от бабы одинокой, а она ведь одинокая была, безмужняя, циркачка. То да се – пригласили в ресторан, распили бутылку «Абрау Дюрсо», а потом бабу в койку… А она этого самого уже нахлебалась – при немцах-то, с немцами-то… Она ведь, ты говорила, пела для них на сцене, плясала, чечетку небось каблуками отбивала. А потом, чтобы в доверие совсем войти, легализоваться, и в койку ложиться приходилось. Думаешь, она об этом после войны не вспоминала? Помнила. Только ты не смей ее за это жалеть, слышишь?
– Мне ее не жаль, Федор Матвеевич.
– Мы жалеть должны других. Мы должны стоять за них горой. Я всегда это себе внушал: я на стороне жертвы. Даже когда пришибли одного за другим этих здешних олигархов – Архипова, а потом Пархоменко, я внушал себе – я на их стороне, хотя оба были говно говном… Жадные до безумия, все деньги, этот город между собой делили. Теперь вот легче за жертв стоять – за эту девочку Гертруду, за того парня – майора. Но против кого, скажи ты мне? Ведь одни бабы остались. Одни бабы в подозреваемых – у Архиповых, да и у Пархоменко. Две старухи и две невестки.
– Вы говорили, что у Пархоменко остался брат младший, я его сегодня видела, он дирижер ведь да и… А у Архиповых есть охранник – этот Павел Киселев. И вот что мне в голову пришло: разве Архиповы не могли послать этого Киселева на Кипр убить Пархоменко? Он ведь не только по заказу мог действовать, он и за свои раны мог ему отомстить.