— Вы сделаете из моей страсти, — сказал я ему, — вопрос корыстолюбия. Вы исцелили бы меня от нее, если бы я поддался вашему влиянию. Знаете что? Мне очень жаль, но я должен сказать, что все, что вы советовали мне сегодня, очень скверно. Я не хочу ни завлекать Алиду сюда, ни подслушивать сквозь стены (почему тогда не подслушивать у дверей?), ни беспокоиться о денежном вопросе, ни желать развода, который позволил бы мне выгодно жениться. Я хочу любить, хочу верить, хочу оставаться искренним энтузиастом, какова бы она ни была, раз не существует безупречных средств подчинить ее себе.
— Прекрасно, мой бедный Дон-Кихот! — отвечал Мозервальд, берясь за свою шляпу. — Хорошо вам говорить о том, чтобы рисковать всем, добиваясь всего! Но если вы любите, то призадумаетесь, прежде чем обречь Алиду на позор и на нужду. Я вас покидаю. Утро вечера мудренее, а вам придется провести ночь здесь, ибо вещи ваши не при вас, а надо же мне дать время доставить вам их. Где они?
Я оставил их недалеко от Женевы в одной сельской гостинице, которую я указал ему.
— Вы получите их завтра утром, — сказал он, — и, если вы захотите уехать в страну неизвестности, вы и уедете. Но бог любви внушит вам предварительно что-нибудь более благоразумное, а главное, более деликатное. Завтра вечером я приду опять взглянуть, тут ли вы еще, и пообедать с вами, если только вы будете один.
Я написал г-же де-Вальведр резюме всего происшедшего, каким образом я очутился так близко от нее и мог теперь видеть ее, если она будет гулять по саду. Я проспал несколько часов и переслал ей утром мое письмо через ловкого и преданного Манассию, который принёс мне ответ, а также и мой дорожный мешок.
«Оставайтесь на своем месте, — писала мне г-жа де-Вальведр. — Я доверяю этому Мозервальду, и мне не противно идти в этот сад. Позаботьтесь о том, чтобы сад, приходящийся против церкви, был открыт, и не двигайтесь из дома целый день».
В три часа дня она пробралась в мой садик. Я колебался впустить ее в павильон. Она стала высмеивать мою щепетильность.
— Как, вы хотите, — сказала она, — чтобы брачные планы этого Мозервальда оскорбляли меня? Он хотел покорить мое сердце с помощью колец и ожерелий! Он рассуждал со своей точки зрения, не похожей на вашу. Еврей есть животное sui generis, как сказать бы г. де-Вальведр. С этими людьми спорить нечего, и с их стороны ничто не может нас обидеть.
— Вы до такой степени ненавидите евреев? — сказал я.
— Вовсе нет. Я их только презираю!
Меня шокировало это предвзятое суждение, несправедливое во многих отношениях. Я видел в этом еще одно лишнее доказательство той закваски горечи и действительной несправедливости, которая лежала в основе характера Алиды. Но теперь было не время останавливаться на какой бы то ни было подробности: мы имели столько сказать друг другу!
Она вошла в павильон, отнеслась презрительно к его богатствам, а на жемчуг даже не взглянула.
— Среди всех глупостей этого Мозервальда, — сказала она, — есть, однако, одна хорошая мысль, которую я и присваиваю. Он хочет, чтобы мы подслушали секреты моего мужа. Вам это может быть противно, но это мое право, и я пришла сюда для того, чтобы попытаться это сделать.
— Алида, — заговорил я, охваченный тревогой, — намерения вашего мужа, значит, сильно вас заботят?
— У меня есть дети, — отвечала она, — и для меня важно знать, какая женщина будет иметь претензию стать их матерью. Если это Аделаида… Почему это вы краснеете?
Не знаю, покраснел ли я действительно, но несомненно, что мне было неприятно видеть имя беспорочной сестры Обернэ замешанным в наши дела. Я не передал г-же де-Вальведр рассуждения Мозервальда по этому поводу — мне казалось бы, что я нарушаю права семьи и дружбы. Но остаток ревности делал Алиду жестокой к этой молодой девушке, ко мне, к Вальведру и ко всем остальным.
— Неужели вы думаете, что я так глупа, — сказала она, — что не заметила за последнюю неделю, что красавице из красавиц очень нравится мой муж. Что она чуть не падает в обморок от восхищения при каждом слове, исходящем из его красноречивых уст. Что мадемуазель Юста обращается уже с ней, как с сестрой. Что она играет в мамашу с моими сыновьями. И что, наконец, начиная со вчерашнего дня, вся семья, удивленная вашим внезапным отъездом, окончательно обратилась в сторону полюса, то есть в сторону имени и богатства! Эти Обернэ очень положительны, они ведь такие благоразумные люди! Что касается молодой девицы, то она объявила мне с необыкновенно веселым видом о вашем отъезде. Я сделала бы еще много других наблюдений, если бы не падала от утомления и не была принуждена рано уйти к себе. Сегодня я чувствую себя ожившей. Вы тут, подле меня, и мне представляется, что я знаю нечто, что возвратит мне свободу и спокойствие совести. А я-то мучилась угрызениями и принимала своего мужа за одного из мудрецов Греции!.. Вот еще, он по-прежнему молод и красив, и пылает, точно вулкан подо льдом!