— Возлюбленная моя, — говорил я ей, — тезис ваш превосходен и сам себе дает ответ. Вы тысячу раз правы. Для воспевания природы мне нужен хороший инструмент, но теперь этот инструмент готов, настроен и впредь не может долее молчат. Все ваши нежные и прелестные слова о том, какое удовольствие будет для вас слушать его, только увеличивают мое нетерпение заставить его говорить. Но в деле науки сюжеты не сочиняются экспромтом: если они и появляются иногда внезапным светом в открытиях, но прежде, чем верят им, необходимо подтвердить их положительными и добросовестно изученными фактами или мыслями, вытекающими из рассудочной логики, перед которой факты не всегда сразу преклоняются. Все это требует не часов и дней, как сочинение романа, а месяцев и лет. Да и то еще, не всегда можно быть уверенным, что не ошибся и не потерял даром своего времени и жизни. К счастью, в таких случаях бывает награда, почти безошибочно предвидимая заранее при изучении естественных наук, и состоящая в том, что делаешь другие побочные открытия, иногда идущие прямо вразрез с преследуемым открытием. Времени на все достаточно, как вы утверждаете, что я выражаюсь. Это возможно, но это при условии, что я больше не буду его терять, а при нашей бродячей жизни, прерываемой массой непредвиденных развлечений, я не могу употреблять время с пользой.
— Ах, вот мы и договорились! — стремительно вскричала жена. — Вы хотите оставить меня и путешествовать одиночкой по невозможным странам!
— Нисколько. Я буду работать подле вас. Я откажусь от некоторых разъяснений, за которыми пришлось бы ехать чересчур далеко, но и вы принесете мне кое-какие жертвы: станем принимать поменьше праздных людей и поселимся где-нибудь оседло на некоторое время. Поселимся, где вам будет угодно, и если вам там не понравится, переедем в другое место. Но от времени до времени вы станете разрешать мне период домашних занятий.
— Да, да! — продолжала она. — Вы хотите жить только для самого себя, вы достаточно жили для меня. Я понимаю: любовь удовлетворена, а следовательно, кончена!
Ничто не могло вывести ее из того предубеждения, что наука — ее соперница, и что любовь возможна только при праздности.
— Любить — это все, — говорила она, — и тот, кто любит, не имеет времени заниматься чем-либо другим. Пока муж упивается чудесами науки, жена томится и умирает. Эта-то судьба и ждет меня, а раз я обуза для вас, мне было бы гораздо лучше умереть сейчас.
Мои ответы только еще более раздражали ее. Я попробовал сослаться на ее первоначальное намерение помогать мне в виду моей будущности. Тогда она сбросила ту легкую маску, которою пыталась скрывать свою яркую личность.
— Я лгала, да, я лгала! — вскричала она. — Разве может существовать ваша будущность отдельно от моей? Можете ли и должны ли вы позабыть, что взяв всю мою жизнь, вы отдали мне свою жизнь? Значит ли это держать ваше слово, обрекать меня на эту невыносимую скуку одиночества?
Скука! Это было для нее казнью и ужасом. От этого-то и хотелось мне исцелить ее, убеждая ее сделаться художницей, раз она чувствовала такое сильное отвращение к наукам. Тогда она объявила, что я презираю искусства и всех артистов и хочу поставить ее как можно ниже в своем мнении. Это было несправедливо и ставило меня на одну ногу с идиотами. Я захотел доказать ей, что искание красоты не разделяется на соперничающие науки и на проявления антагонизма, что Россини и Ньютон, Моцарт и Шекспир, Рубенс и Лейбниц, Микеланджело и Мольер, и все истинные гении вообще, шли одинаково прямо, одни как другие, к вечному свету, в котором пополняется гармония небесных вдохновений. Она стала высмеивать меня и объявила, что ненависть к труду есть священное право ее натуры и ее положения,
— Меня не научили трудиться, — сказала она, — и я, выходя замуж, совсем не обещала приниматься вновь за всеобщую азбуку. Тому, что я знаю, я выучилась чутьем, с помощью беспорядочного и бесцельного чтения. Я женщина: моя доля любить моего мужа и воспитывать моих детей. Очень странно, что именно мой муж советует мне подумать о чем-либо лучшем.