«Вы ничего не знаете о женщине, вы, желающий начертать ей заранее роль, согласную с вашими системами, вкусами и привычками. Вы не имеете ни малейшего представления о назначении этого прелестного существа, и в этом вы не что иное, как жалкий натуралист. Я хорошо вижу, что вы последователь Лейбница, и вы утверждаете, что добродетель состоит в том, чтобы помогать усовершенствованию всего человеческого познанием всего божественного. Положим, вы берете Бога, как безусловный тип, и подобно тому, как он производит и регулирует вечную деятельность, вы хотите, чтобы и человек творил и устраивал без отдыха благосостояние своей среды с помощью непрестанной работы. Вы восхищаетесь пчелой, делающей мед, цветком, трудящимся для пчелы. Но вы забываете роль стихий, которые, не делая, по-видимому, ничего логичного, придают всему жизнь. Будьте же немного менее педантичным и более изобретательным! Сравнивайте, так требует логика, страстные души с волнующимся морем и бушующим ветром, которые очищают атмосферу и поддерживают равновесие планеты. Сравните прелестную женщину, умеющую лишь мечтать и говорить о любви, с легким ветерком, беззаботно разносящим по краям горизонта ароматы и дыхания жизни. Да, эта женщина, по вашему мнению, такая суетная, по-моему, деятельнее и благодетельнее вас. Она носительница благости и света. Одно присутствие ее очаровательно, взор ее есть солнце поэзии, ее улыбка — вдохновение или награда поэта. Она довольствуется тем, что существует, а вокруг нее живут и любят! Тем хуже для вас, если вы не почувствовали в себе этого луча, который, проникая в вас, придал бы вашему существу новые силы и радости!»
Я говорил под вдохновением досады. Мне казалось, что я говорю с Вальведром, и я утешал себя в нанесенной мне ране, бросая вызов разуму и истине. Алиду поразили эти слова, которые она приняла за настоящее красноречие. Она бросилась в мои объятия. Чувствительная к похвале, жаждущая восстановления своей чести, она расплакалась, что облегчило ее.
— Ах, ты победил! — вскричала она. — С этой минуты я твоя. До этой минуты, — о, прости меня и пожалей; ты видишь, что я искренна, — я сохраняла к Вальведру досадную привязанность, смешанную с ненавистью и сожалением. Но, начиная с сегодня, да, я клянусь в том Богу и тебе, я люблю лишь тебя одного и хочу принадлежать только тебе. Ты великодушен, ты небесный супруг, ты гений! Что такое Вальведр подле тебя? Ах, я всегда это говорила, я всегда думала, что одни лишь поэты умеют любить, что одни они понимают все великое! Муж мой отталкивает и бросает меня из-за легкой провинности после десяти лет истинной верности, а ты, едва меня знающий, ты, которому я не дала еще никакого счастья, никакой гарантии, ты угадал меня, поднял меня, ты спасаешь меня. Хорошо, уедем! Жди меня на границе, а я бегу поцеловать своих детей и объявить г. де-Вальведру, что принимаю его условия!
Вне себя от радости и гордости, избавленные в данную минуту от всяких терзаний и опасений, мы расстались, условившись предварительно о способах ускорить наше бегство.
Алида отправилась повидаться с Вальведром у Обернэ, где она должна была переговорить с мужем в присутствии Анри, а я должен был покинуть навсегда свое убежище. Я тоже хотел поговорить с Анри, но не в гостинице, ибо семья его не должна была знать, что я оставался в Женеве или вернулся туда. А между тем, в день свадьбы Обернэ меня видело слишком много их близких знакомых, и я рисковал быть встреченным кем-нибудь из них. Я велел привести себе карету, спрятался в нее и отправился просить убежища у Мозервальда, который скрыл меня в своей собственной квартире. Оттуда я написал записку к Анри, который почти сейчас же явился ко мне.
Мое внезапное присутствие в Женеве и таинственный тон моей записки были достаточно поразительными признаками, а потому он без колебания признал во мне того соперника, имя которого Вальведр скрыл от него из деликатности. А потому, фактов почти не пришлось объяснять, это подразумевалось само собой. Он сдержал, насколько был в силах, свое огорчение и неодобрение, и сказал мне, обращаясь ко мне с холодной резкостью: