Они сели у громадного камня, покрытого иероглифами.
— Да, ты имеешь право требовать... скажу тебе все, спрашивай!
Голос ее дрожал, и лицо затуманилось печалью, но он, как бы не замечая этого, безжалостно спросил:
— Зачем тогда... в ту ночь?.. — он не сумел кончить фразы.
— Вандя — твоя дочь, — смело и просто ответила она.
Он отстранился от нее в глубочайшем изумлении, почти в ужасе и долгое время ничего не мог сказать.
— Вандя... моя дочь... Вандя?
— Твоя. Вот я тебе все и объяснила.
— Это объясняет только один факт, но не все. Я ничего не понимаю. Вандя — моя дочь! Но почему ты после этого была так равнодушна ко мне? Почему позволила мне страдать? Почему заставила меня бежать? Почему?
Его вопросы падали как тяжелые камни, яростно и мстительно, а она глядела на него с мольбой в глазах.
— Теперь я скажу тебе все... ничего не скрою... пусть будет, что будет, я копила мужество для этого разговора, а теперь, Боже мой, как мне тяжело! Ты не представляешь, как страстно может желать ребенка одинокая женщина, такая замужняя девственница, какой я была... а ты был для меня идеалом человека, я знала, что ты меня любишь, и знала, что, достаточно мне позвать тебя... но разве я могла сказать, что мне от тебя надо? Говорю теперь совершенно искренне, что тогда мне нужен был не ты, не твоя страсть и не мое счастье. Всей силой непреоборимого инстинкта я жаждала материнства и не могла на это решиться... Я должна была побороть в себе женский стыд, привитый нам веками, должна была переломить свою натуру... Долгие месяцы продолжалось мое мучение, ты даже не догадывался, что происходит во мне... Я ждала какого-то чуда, но чуда не происходило... и вот наконец в ту ночь я решилась... знай же всю правду, я не стыжусь этого, потому что я мать... твоего ребенка.
Ада умолкла, охваченная глубоким волнением. Она была так прекрасна в искренности своего признания. Она стояла как сама жизнь, вечно жаждущая оплодотворения и вечно плодотворящая, непорочная, как солнце, чистая, как цветок, и, как Ева, гордая святостью своего предназначения.
Но Зенон будто не видел этого. Выпив из ее признаний яд страшного унижения, он со сдержанным бешенством прошипел:
— А потом я был тебе уже не нужен! Ты — паук!
— Не говори мне так, это бессердечно.
— А разве не бессердечно то, что ты мне сказала? Значит, тебя не любовь бросила в мои объятья, не страсть, не миг святого восторга, а только дикий инстинкт размножения. Я желал тебя не как самку, — нет, я любил твою душу, твою высоту, твое человеческое достоинство. А ты искала во мне только самца. Почему именно на меня пал твой выбор? Я оказался в роли орудия... Это прямо ужасно!
Его давило бессильное бешенство унижения и безмерной обиды. Ада слушала мужественно, хотя временами лицо ее покрывалось мертвенной бледностью и голова склонялась все ниже.
— И зачем ты мне все это рассказала? — простонал он.
— Я люблю тебя...
— Может быть, потому, чтобы снова... — издевался он.
Она подавила в себе обиду, схватила его руки и, целуя их с каким-то молитвенным трепетом, шептала со слезами на глазах:
— Сжалься надо мной! Я всегда любила тебя, но лишь после твоего отъезда я поняла, что я теряю. Только в эти бесконечные годы одиночества я познала всю бездну страданья.
Она стала рисовать ему такую тяжелую картину многолетних мучений, тоски и безнадежного ожидания, что душа его смирилась и он смягчился. Но когда она стала мечтать об их будущем, он вдруг нахмурился и спросил:
— А Генрих?
— Зачем же нам вспоминать о нем в это мгновение?
Он с удивлением оглянулся, как будто эти слова произнес кто-то другой.
— Ведь мы говорим только о нас с тобой, — убежденно добавила она.
Он улыбнулся, будучи не в состоянии удержаться от колкости:
— Конечно, муж всегда должен быть обманут.
— Я его никогда не обманывала, — гордо подняла она голову.
— Никогда? А Вандя? — ударил он, как ножом.
— Я всегда была ему только сестрой, и он знает, что это моя дочь. Он сам этого желал, сам мне в этом признался.
— Он знает и сам этого желал?
— Что же тебя удивляет?
— Но это совершенно невероятно.
— То, что он пересилил свой эгоизм ради моего счастья? Ведь в этом не было с его стороны даже жертвы. Какая же это жертва? А во мне он имеет зато верного друга до самой смерти.
— Не могу этого понять, не умею. Первый раз в жизни встречаю такое невероятное положение вещей. Он прямо святой.
— Он только добрый и умный человек.
— И это его удовлетворяет?
— Должно удовлетворять. Войди только в его положение: что бы он делал теперь без меня, один, больной, брошенный на произвол прислуги?