— Так нельзя, нельзя! — умоляла она темноту. — Ты должен прийти за мной этой ночью. Я все сделала для тебя, любимый, я люблю тебя больше всего на свете. Ты должен меня спасти. — Она рыдала до боли в груди.
Она пропустила последний ужин: телятину с паприкой и тихо сидела в своем номере. Хозяин гостиницы принес ей бутылку бургундского и, выслушав ее заверения, что она вполне здорова, просто немножко устала, пожелал счастливого возвращения на родину.
Ночь уходила; раскрытая книжка лежала перед ней, но взгляд все обращался к окну и руки стискивали стакан с вином, из которого она лакала понемногу, как зверь. О, почувствовать его в своих жилах, опустошающего и наполняющего.
Скоро, скоро, скоро…
И вот это случилось… Стукнула, распахнувшись внутрь, оконная рама. Огромная тень, словно черный занавес, пала на постель, и комната начала вращаться, все быстрей и быстрей: а ее наполнял пронзительный, леденящий холод. Она слышала, но уже не увидела, как зазвенел, разбившись, стакан, и, силясь открыть глаза, ощутила, как ее сметает, поглощает, уносит…
— Это ты? — сумела она прошептать сквозь стучащие от восторга, холода и ужаса зубы. — Наконец сбылось?
Ледяная рука гладила все ее тело: лицо, грудь, отчаянно запрокинутое для жертвоприношения горло. Ледяная, сильная, бессмертная. Уходя в глубину, она улыбалась застывшей улыбкой смертного ужаса и восхищения. Вечное проклятие, вечная любовь. Ее возлюбленный вампир наконец пришел.
Снова открыв глаза, она взвыла и спрятала лицо от ослепительного солнечного света. Они поспешно задернули занавески и объяснили ей, где она: снова дома, где все вокруг тепло и приятно, и болезнь, чуть не убившая ее, отступила.
Она заболела еще до того, как покинула Штаты. В Трансильвании анемия обострилась. Разве она сама не замечала своей бледности, истощения?
Анемия. Она утаила улыбку на белых губах. Так думают они, но он приходил к ней снова и снова. Во снах. И в ту ночь он хотел забрать ее навсегда, унести в свой замок навечно, назвать своей избранницей, возлюбленной туманных пустошей.
Надо только ждать, и он закончит начатое.
Скоро, скоро, скоро.
Она позволила им хлопотать над ней, кутать в одеяла в последние жаркие дни. Она сносила вымученное веселье родственников, позволяла им кормить ее питательной пищей и крепкими бульонами, в надежде вернуть ей силы.
Но ее желудок не принимал больше их пищи. Они заламывали руки и говорили, что необходимы более действенные средства, — было ясно, что она тает.
По совету врача она стала гулять. Сперва понемногу, на болезненно исхудавших ногах. Она куталась в шаль, пряталась за темными очками, семенила мелкими шажочками, как старуха. Солнце невыносимо обжигало ей шею, и боль не унималась, пока она не пряталась в тень. Ее тошнило от вида бакалейной витрины, зато у лавки мясника она останавливалась и облизывала губы при виде сочного сырого мяса.
Но она не уходила к нему. Ей не становилось ни хуже ни лучше.
— Я в ловушке, — шептала она ночами, уставившись на огонек свечи у кровати. — Я растворяюсь между твоим и моим миром, мой любимый. Помоги мне. Приди за мной.
Она терла горло, в котором билась боль, хотя на коже не осталось знака его любви. Ее мучила жажда, но вода не утоляла ее.
Прошло много дней, и она снова увидела сон. Любовник-вампир пришел к ней, как прежде, торжествуя воссоединение. Они носились над искривленными деревцами у подножия холмов, черными полотнищами устремлялись из горных расщелин к замку. Он был ненасытен, лаская ее, поклоняясь ей, и в диком порыве он унес ее в ее лавандовом пеньюаре к воротам замка. Но у ворот он горестно покачал головой: он не мог впустить ее в свое темное царство. Его огненные слезы обожгли ей горло, и она затрепетала, еще ощущая их прикосновение, когда он растворился в тумане, послав ей молящий взгляд темных пылающих глаз.
Чего-то не хватало: нужно было что-то еще, чтобы он смог связать ее сердце со своим. Она должна дать ему что-то…
Она гуляла в солнечном свете, чахлая, дрожащая. Ее мучили жажда, голод, нетерпение. Она каждую ночь видела его во сне, а он все не мог забрать ее к себе.
Дни, ночи и дни. Наконец ноги принесли ее к школьному двору, туда, где когда-то, всего месяц или два назад, она обнимала и целовала детей, думая, что больше не увидит их. Все они были здесь — они, покрывавшие поцелуями ее щеки. Серебристый смех звенел бубенцами, и пыльные смерчики кружились вокруг их мелькающих в игре ножек. Какими свободными виделись они ей, какими мирными и радостными!
Дети.
Она прошаркала к ним, глаза ее расширились за шорами дымчатых очков.
То, чего он требовал от нее. Ее тоска. Ее единственная печаль.