(— подозрительный тип, а может — ну его к черту! сдеру за дорогу и пусть себе селится в гостиницу):
— Не знаю, право же, удобно ли будет у меня жить. Всего одна комната, да и та небольшая…
— Удобно, удобно… Хочу смотреть быт.
(— какой там быт: чайник и три таракана, а уж не педик ли ты голимый, на Западе половина таких… как начнет приставать… нет, на это и за штуку не готов… а за десять?):
Обдумывая столь интересную постановку вопроса, Ерофей промямлил:
— Да у меня и кровать одна.
— Ничего, могу и на полу. Не любить гостиницы. Нет душа.
— И у меня нет. Сломан.
— Я говорю душа не имей ввиду мыться. Это дух.
Ерофей молчал, думая, чем бы еще отвадить прилипчивого итальяшку. Раду тоже почувствовал смену настроения своего нового знакомого, но так просто расставаться в планы не входило — надо бы поподробнее разузнать про Ладонь, да и аппетит в дороге разгулялся. А коли так, то пора переходить к более весомым аргументам, чем экстравагантное желание ознакомиться с советским бытом.
Левая рука Раду плавно переместилась в карман пиджака, чем-то позвенела и извлекла несколько древнеримских золотых монет. Не такими уж и бедными оказались эти катакомбы под Ардженто, особенно если есть достаточно времени и желания порыться. Сложно сказать почему, но Раду периодически таскал эти монетки при себе — на всякий случай или на счастье. Сейчас они могли пригодиться на покупку жадного парня:
— Золото. Дам парочку за беспокойств.
Ерофей скосил цепкий взгляд меня не проведешь, а на первом светофоре притормозил и взял одну монетку на зуб. На гладком поле появились вполне заметные вмятины от укуса. Недоверчивый водила признал:
— Похоже, настоящие. А вы что, коллекционером будете? А я думал, дирижер. Во фраке…
— Да, отчасти. Бывай в разных странах, по несколько монетки от каждой поездки оставлять на память.
— Я тут одного очень серьезного товарища знаю из Общества нумизматов, могу познакомить.
— Не стоит, я здесь отдыхай.
(— а я что, работу предлагаю?!):
— Хозяин-барин.
На какое-то время Ерофей затих, видимо, устав трепаться. В наступившей тишине, иногда прерываемой лишь гудками встречных автомобилей, Раду с неподдельным интересом рассматривал небольшой и дешевый деревянный образок, приклеенный к бардачку. От него веяло мелкой алчностью кустарного производителя, глупостью и наивностью покупателя и всеобщей верой в дармовые чудеса. Ничего божественного, ничего святого, криво и аляповато. Какой-то седой старикан с плохо прорисованным лицом, почти лишенным бровей, и некая птица, очень похожая на курицу. Должно быть голубь.
Раду бесцеремонно ткнул пальцем прямо в онимбованное лицо, почти пронзив острым ногтем:
— Зачем висит?
— Говорят, помогает…
— От злой сил?
— Самые злые силы в Москве — гаишники и угонщики.
— Хорошо помочь?
— Если честно, от первых куда лучше спасает чирик, от вторых — надежная сигнализация.
— Что такое чирик? Так птицы говорят?
— Птицы чирикают. А чирик на сленге значит десять рублей, десять советских рублей. Деревянных.
— Ясно. Ну, поехали быстрей.
Сказано — сделано, и минут через двадцать резвая развалюха остановилась перед высоким кирпичным домом. Снаружи он выглядел вполне солидно и достойно, даже какая-то замысловатая лепнина местами сохранилась. Ерофей озорно хлопнул рукой по рулю и удовлетворенно отметил:
— Ну вот, ништяк, доехали.
— Что есть ништяк?
— Это значит отлично, но еще лучше.
— А могли и не доехать? Разбиться?
Ерофей ухмыльнулся:
— Разбиться — вряд ли. А вот сломаться могли элементарно. Эта тачка постоянно ломается, как у нас говорят, на ладан дышит.
Не став выяснять, что такое тачка и как можно дышать на ладан, Раду подхватил саквояж, и последовал за Ерофеем. В подъезде от внешней помпезности здания и малого следа не осталось — пахло свежей и прокисшей мочой, а давно посеревшую побелку неуклюже расписывали известные даже детям и тем не менее интимные части мужского и женского тела:
(— и наскальная живопись талантливее)
«Украшали» облезлые стены и слова, написанные углем, цветными мелками и краской, те самые первые слова русского языка, которые Раду основательно изучал по настоятельному совету путеводителя Lounly Planet. И думал, что освоил, но увы! Сакральный смысл их замысловатых комбинаций, пошлых идиом и хитрых спряжений пока ускользал от его прыткого ума. Впрочем, некоторые надписи оказались более понятными и доступными: Оля+Коля=оральный секс, Все вы козлодои и Горбачев — хмырь. Лампочки выбиты, кнопки в лифте сожжены, да и сам лифт такой раздолбанный, что ехать в нем страшно — рухнет, и пикнуть не успеешь. Впрочем, страхи оказались напрасными, ибо лифт вообще не захотел трогаться с места. Пришлось выйти из него, зло и громко хлопнув металлической дверью.
— Чего ломаете, чего ломаете? Может, еще пригодится. А пока пешочком, молодые люди, пешочком, — бодро посоветовала вошедшая в подъезд деловая старушка. Словно подавая пример молодежи, она засеменила по ступенькам, таща за собой большую сетку, полную в очередной раз не раскупленной редиской «только что с огорода», которая уже вся пожухнуть успела.
Вслед за не по годам бодрой старушенцией уныло потащились и наши герои. Им не хватало ни энтузиазма, ни коммунистической закалки.
Хваленая квартирка Ерофея не напоминала даже третьесортную гостиницу в европейском захолустье. От аккуратного и педантичного Ганина в ней не осталось и воспоминаний, ибо новый жилец умудрился все захламить. В прихожей до потолка громоздились коробки из под импортной техники, валялись запасные колеса для «ласточки» и какие-то автомобильные запчасти. Пол усеивали порванные стельки, шнурки и обрывки веревок. Там же почему-то стояли здоровенные часы с боем. Из приоткрытой двери слышался непрекращающийся шум воды в сломанном унитазе.
— У меня, как в Европе — обувь можно не снимать. А теперь, добро пожаловать на кухню.
Раду читал о таком признаке русского гостеприимства у русских и не очень удивился. Не очень удивился и на редкость неопрятной кухне, на полу которой отдыхали засохшие кильки в засохшем томатном соусе, а стол украшали горы немытой посуды, между которыми ловко сновали стаи рыжих тараканов. Раду не страдал излишней брезгливостью и с легким любопытством рассматривал традиционный советский быт. Именно такой, как написано в путеводителе — незатейливый. Даже слишком.
Скинув в раковину грязную посуду со стола и слегка протерев его мокрой тряпкой, раньше бывшей трусами, гостеприимный Ерофей достал из посудного шкафа два бокала, бутылку молдавского вина и немного немудреной закуски, в скудном ассортименте которой преобладали плавленые сырки Дружба и слегка просроченные рыбные консервы. Ерофей не был гурманом и пороком чревоугодия не страдал. К тому же, чего там скрывать, он копил.
— Чисто по холостяцки. Без особых излишеств, но все съедобно. Устраивайтесь поудобнее и… за встречу!
Раду пытался удобно устроиться на низкой табуретке, но это оказалось невозможным. Он уселся кое-как и, как бы невзначай, начал вертеть и теребить Ладонь, висящую на шее — вправо-влево, вправо-влево. Словно четки. Иногда это получалось машинально, но сейчас он вполне сознательно переводил беседу в интересующую плоскость. Кто этот хозяин квартиры, якобы обладающий Ладонь, с кем поговорить начистоту? А после рассказа можно будет и поужинать более достойной пищей, чем плавленые сырки:
— Значит, такой же видеть, не путаешь? А то с пьяный глаз можно и черта за девушка принять.
(— скорее, девушку за черта):
— Да что я, спятил?! Такую же, один в один, может, слегка потемнее, только позавчера в руках вертел! Уж больно активно втюхивал старикашка…
— А буковку на ноготь большой палец запомнил?
— Что?
— Буковку, маленькую. Это очень важный деталь…
Ерофей задумался:
— Вроде была буковка, как монограмма или вензель, не очень-то я в этих тонкостях сведущ. Какая именно не помню, но сразу понял: ворованная вещица, лучше не вязаться. Так и сказал: Папаша, не по адресу явился! Я криминальным бизнесом не занимаюсь. А таким приличным этот Ганин казался… Кругом обман!