Бретона? Не знаю – подписи я не нашел.
Следов ныне здравствующих художников – никаких; там есть только кафе под
названием «Кафе искусств», тоже новенькое, кирпичное, неуютное, холодное и неприятное. Это
кафе украшено чем-то вроде фресок или стенной росписи, изображающей эпизоды из жизни
достославного рыцаря Дон Кихота. Фрески, между нами говоря, оказались довольно слабым
утешением: они весьма посредственны. Чьей они работы – не знаю.
И все же я видел ландшафт Курьера – стога, коричневая пашня или мергельная земля
почти кофейного цвета с беловатыми пятнами там, где выступает мергель, что для нас,
привыкших к черноватой почве, более или менее необычно.
Французское небо показалось мне значительно нежнее и прозрачнее, чем закопченное и
туманное небо Боринажа. Кроме того, я видел фермы и сараи, еще сохранившие – хвала и
благодарение господу! – свои замшелые соломенные крыши; видел я также стаи ворон,
ставшие знаменитыми после картин Добиньи и Милле. Впрочем, раньше всего следовало бы
упомянуть характерные и живописные фигуры различных рабочих – землекопов, дровосеков,
батраков на телегах и силуэт женщины в белом чепце. Даже там, в Курьере, есть угольные
разработки, иначе говоря, шахта. Я видел, как в вечерних сумерках поднималась на поверхность
дневная смена, но там не было работниц в мужских костюмах, как в Боринаже, – одни лишь
шахтеры с усталыми и несчастными лицами, черные от угольной пыли, в изорванной рабочей
одежде, один даже в старой солдатской шинели.
Хотя это путешествие совсем доконало меня – я вернулся падая от усталости, со
стертыми в кровь ногами и в довольно плачевном состоянии, – я ни о чем не жалею, потому
что видел много интересного; к тому же в суровых испытаниях нищеты учишься смотреть на
вещи совсем иными глазами. По дороге я кое-где зарабатывал кусок хлеба, выменивая его на
рисунки, которые были у меня в дорожном мешке. Но когда мои десять франков иссякли, мне
пришлось провести последние ночи под открытым небом: один раз – в брошенной телеге, к
утру совсем побелевшей от инея, – довольно скверное убежище; другой раз – на куче
хвороста; и в третий раз – это уже было немножко лучше – в початом стогу сена, где мне
удалось устроить себе несколько более комфортабельное убежище, хотя мелкий дождь не
слишком способствовал хорошему самочувствию.
И все-таки именно в этой крайней нищете я почувствовал, как возвращается ко мне
былая энергия, и сказал себе: «Что бы ни было, я еще поднимусь, я опять возьмусь за карандаш,
который бросил в минуту глубокого отчаяния, и снова начну рисовать!» С тех пор, как мне
кажется, все у меня изменилось: я вновь на верном пути, мой карандаш уже стал немножко
послушнее и с каждым днем становится все более и более послушным.
А раньше слишком долгая и слишком беспросветная нужда до такой степени угнетала
меня, что я был не в состоянии что-нибудь делать.
Во время этого путешествия я видел и другое – поселки ткачей.
Шахтеры и ткачи – это совсем особая порода людей, отличная от других рабочих и
ремесленников; я чувствую к ним большую симпатию и сочту себя счастливым, если когда-
нибудь сумею так нарисовать эти еще неизвестные или почти неизвестные типы, чтобы все
познакомились с ними.
Шахтер – это человек из пропасти, «de profundis», 1 ткач, напротив, мечтателен,
задумчив, похож чуть ли не на лунатика. Вот уже почти два года я живу среди них и в какой-то
мере научился понимать их своеобразный характер, по крайней мере характер шахтера. И с
каждым днем я нахожу все более трогательными, даже потрясающими, этих бедных,
безвестных тружеников, этих, так сказать, последних и презреннейших из всех, кого слишком
живое, но предвзятое воображение ошибочно рисует в виде племени злодеев и разбойников.
Злодеи, пьяницы и разбойники есть и меж ними, как, впрочем, везде, но это совсем не
характерно для них.
1 «Из бездны» (лат.)
В своем письме ты туманно пишешь о том, что рано или поздно мне надо будет
переехать в Париж или его окрестности, если это будет возможно и если я того захочу.
Конечно, перебраться в Париж или в Барбизон или еще куда-нибудь – мое заветное и горячее
желание. Но как это сделать? Я ведь не зарабатываю ни су, и, хотя упорно тружусь, мне еще
потребуется немало времени, прежде чем я дойду до такого уровня, который позволяет думать о
вещах, подобных переезду в Париж. В самом деле, чтобы работать как следует, надо иметь
самое малое сто франков в месяц; можно, конечно, прожить и на меньшую сумму, но тогда
попадешь в очень стесненные, чересчур стесненные обстоятельства. «Бедность мешает таланту
пробиться» – в этом старом изречении Палицци всегда есть доля правды; для того же, кто
понимает истинный смысл и значение этих слов, они вообще бесспорны.
Пока что я не вижу, как осуществить переезд, и мне лучше остаться здесь и работать,
сколько есть и будет сил; к тому же тут и жизнь дешевле. И все-таки мне долго не выдержать в
маленькой комнатушке, которую я занимаю сейчас. Она и так слишком тесна, а в ней еще стоят
две кровати – детей и моя. Не могу тебе передать, как я мучаюсь теперь, когда делаю листы из
Барга – они довольно большого размера. Я не хочу стеснять людей – у них хозяйство, а
насчет второй комнаты, имеющейся в доме, они мне уже сказали, что я ее не получу, даже если
буду платить больше, так как она нужна хозяйке для стирки, а стирка в доме шахтера
происходит почти каждый день.
Короче говоря, я бы хотел снять маленький домик рабочего, стоить это будет в среднем
девять франков в месяц.
Не могу тебе передать – хотя каждый день передо мной встают и будут вставать новые
трудности, – не могу тебе передать, каким счастливым я чувствую себя с тех пор, как снова
занялся рисованием. Оно давно уже привлекало меня, но я всегда считал рисование чем-то
невозможным и недостижимым для меня. Теперь же, полностью сознавая и свою слабость, и
свою мучительную зависимость от многих вещей, я тем не менее вновь обрел душевное
спокойствие, и прежняя энергия с каждым днем возвращается ко мне.
Что касается переезда в Париж, то дело обстоит так: если бы мне представился случай
завязать отношения с каким-нибудь честным и стоящим художником, это было бы крайне
полезно для меня; но ехать просто так, наудачу, было бы лишь повторением в большем
масштабе моего путешествия в Курьер, где я тоже надеялся встретить кого-нибудь из породы
художников, но никого не нашел.
Для меня речь идет о том, чтобы научиться хорошо рисовать, стать хозяином своего
карандаша, угля, кисти. Достигнув этого, я буду делать хорошие вещи, а где – неважно:
Боринаж не менее живописен, чем старая Венеция, Аравия, Бретань, Нормандия, Пикардия или
Бри.
Если же я буду работать плохо – моя вина. Но, разумеется, в Барбизоне, если только
мне посчастливится, я скорее, чем в любом другом месте, найду случай сойтись с каким-нибудь
более опытным, нежели я, художником, который был бы для меня – в полном смысле слова и
без всяких преувеличений – ангелом небесным.
БРЮССЕЛЬ
ОКТЯБРЬ 1880 – АПРЕЛЬ 1881
Окончательно решив стать художником, Винсент отправляется в Брюссель в надежде
найти там учителя. Зиму 1880/81 г. он работает вместе с молодым голландским художником
Антоном ван Раппардом, с которым познакомился по рекомендации Тео.
137 Брюссель, 15 октября 1880
Как видишь, я пишу тебе из Брюсселя: я счел за благо переменить на время