— Живешь, живешь, и не знаешь, где тебя встретит смерть или травма, — вздохнул Рафаэль Надаль. — И я даже не знаю, что хуже.
Иван знал ответ на этой вопрос — да, без возможности заниматься любимым делом жить не сладко, но это все-таки жизнь, которая у нас одна, и другой уже не будет.
— Эндрю, у вас там во всех гостиницах такая дерьмовая система безопасности? — уныло и без малейшего желания подколоть спросил Федерер англичанина-Маррея.
Мне и в голову не приходило, что гибель Джоковича ударила вот по этим взрослым, состоявшимся мужикам едва ли не сильнее, чем по мне. Да, я виноват настолько, что хоть вешайся, но они Новака знали много лет, успели сдружиться, а еще испытывали острый приступ корпоративной солидарности. Что-то вроде «комплекса выжившего» — на месте Джоковича мог оказаться любой из нас.
— Даже отвечать на это дерьмо не стану, — отмахнулся англичанин. — Я Новаку ничего не должен после того, как помог его семье получить призовые. А что сделал ты?
— О, я слышал об этом, — оживился Надаль. — Ублюдки-организаторы решили сэкономить и оставить себе выигрыш за занятое Новаком третье место. Вот кто надавил на них угрозами напустить журналистов, — с уважением посмотрел на Маррея.
— Подло, — оценил я поведение организаторов.
— Привыкай, малыш — это бизнес, — пожал плечами Федерер. — Пока ты приносишь теннисной машине деньги, они будут целовать тебя в задницу. Оплошаешь — выбросят как отработанный материал, не забыв повесить на твоей могиле красивый некролог.
— Иллюзий нет, — развел я руками. — Мертвецы полезны только могильщику, при всем уважении к Новаку.
— Китаец, — припечатал меня Надаль. — Деньги для вас главнее всего.
Если бы все было так просто.
— Но капитализм-то у вас, в не у нас, — парировал я.
Чего жертве стереотипов объяснять? Все равно при своём мнении останется, потому что оно с рождения вбивалось ему в голову Системой.
Федерер хохотнул и разрядил обстановку:
— Будь осторожен, Рафаэль — этот «малыш» неплохо кусается.
— В нашем бизнесе нельзя показывать слабость, — салютнул мне запотевшим стаканом с безалкогольным коктейлем на основе лимонада и мяты Маррей. — Познакомишь меня с красоткой-Джейн? — решил испортить момент.
— Ни за что, — откинулся я на стуле, сложив руки на груди. — Она — приличная девушка из хорошей семьи и будущий врач. Зачем ей почти женатый мужик средних лет с непонятными перспективами?
Люди грустить не любят, и у кого поднимется рука осудить нас за недостаточное количество пролитых по Джоковичу слез? Видит Небо, жизнь продолжается несмотря ни на что.
Зарядившись позитивом и радуясь обретению новых приятелей, с которыми иногда можно посидеть в кафешке, я вернулся домой и на протяжении парочки оставшихся до «отбоя» часов делал из Яна отбивную на корте, намереваясь сломать надломленного самим собой пацана окончательно, а потом попытаться собрать во что-то способное продвинуться по турнирной сетке (она поначалу у Яна вполне щадящая) хоть немного.
— Это — позор! — на исходе второго часа заявил я. — Ни одного очка! Смотри — я даже не вспотел, а ты едва дышишь! И ты — лучшее, что нашлось у Ассоциации?
К моему удивлению пацан не нашел ничего лучше, чем броситься на колени и удариться лбом о корт:
— Простите, учитель Ван!
— Имей смелость хотя бы смотреть мне в глаза! Ты же мужик и будущий коммунист!
— Простите! — подскочил Ян, глядя на меня мокрыми от слез и пота глазами.
Я прочитал в них очень много грусти и разочарования собственной немощностью, но с удовлетворением отметил небольшой огонек реваншизма.
— Извини, — пожал я плечами. — Это даже не твоя вина. Ты отлично демонстрируешь всё, чему тебя учили долгие годы. Ты — хороший спортсмен, Ян, и однажды из тебя может получиться отличный тренер. Может быть один из твоих учеников однажды даже выиграет ITF-другой.
Настолько сомнительные извинения сработали на пацана гораздо круче уничижительных высказываний: к последним жертва китайской спортивной системы привыкла, и сопровождаемое покаянным поклоном «простите» выглядело до жути отработанным. Не воспитание, а дрессировка.
За пару секунд выражение лица Яна сменилось отчаянием, высочайшим горем, апатией, смирением, а потом — что очень хорошо! — спокойствием: