-- Там и прячут Спящую Царевну, -- сказал Лёнька.
"Спящую красавицу", -- снова захотелось поправить. И снова я удержался. Вдруг правы мы оба. Там могла быть и красавица, и царевна.
Лёнька, кряхтя, раздвинул лестницу широченной буквой "Л".
"Может, я полезу?" -- хотелось предложить, но почему-то молчание вновь одержало верх над инициативой.
Лестница шаталась. Я вцепился в боковины, чтобы Лёнька спокойно лез кверху. Он обернулся и показал оттопыренный вверх большой палец.
-- Во! -- сказал он. -- Самая настоящая царевна тут носиком посапывает, сны королевские поглядывает.
-- Взглянуть бы, -- я аж на цыпочки приподнялся.
-- Взглянешь, забудешь свою Машуню, -- сказал Лёнька на полном серьёзе. -- Но если готов, полезай.
А потом усмехнулся.
-- Сказки-то помнишь? Кто царевну спасёт, тому на ней и жениться.
Хотелось спасти царевну. Хотелось хотя бы её увидеть. Но если я и в самом деле забуду Машуню? Мог ли я так поступить? Спасти и сразу же предать. Лучше тогда вообще не спасать было.
-- Ну чего? -- Лёнька покачивался, и лестница под ним поскрипывала. -- Лезешь, нет?
-- Сам спасай, -- хмуро ответил я и сжал боковины лестницы ещё жёстче.
А сам смотрел наверх. Волновался: как там Лёнька?
Лёнька осторожно приладил лезвия ножниц к последнему проводу и сжал рукоятки со звонким щелчком. Обрывки безвольно сверзились вниз и расползлись по кустам печальными змеями. Но Лёньку они уже не интересовали.
Его лицо словно просветлело, разгладилось, стало добрым. Так смотрят на что-то грандиозное, восхитительное, донельзя красивое. То, что смело можно назвать восьмым чудом света.
В миг, когда Лёнька подался к окну, лестница с треском подломилась и вместе с Лёнькой осыпалась в высокую сырую траву.
-- Вот чёрт, -- ругнулся Лёнька, потирая бока.
Всё-таки его культурно воспитали. В нашем подъезде дядька со ступенек навернулся, так потом таким матом крыл весь мир, что стены чуть не покраснели.
Мы с Лёнькой неотрывно смотрели в тёмный квадрат окна, ожидая, когда вылетит огонёк. Но тот не вылетел. И не вылетал. Скрипели кузнечики. Мелодично квакали лягушки. И где-то тревожно и печально прокричала сойка.
-- Стремается чего-то, -- Лёнька перевёл взгляд на меня. -- Или ждёт. Как в сказке ждут...
Голос оборвался, а взгляд скользнул мимо меня и куда-то вдаль.
-- Вспомни, -- в голосе Лёньки теперь звенели ледяшки. -- Вход в башню раньше был открыт?
Я посмотрел на водокачку. На тёмном контуре появилось пятно арки с непроглядной чернотой.
-- Раньше вообще входа не было, -- свистящим шёпотом ответил я. -- Ни днём, когда я тут один был, ни этой ночью.
-- То и плохо, -- сказал Лёнька. -- Оно таки вышло из башни.
И мне показалось, что между водокачкой и нами что-то есть.
Полупрозрачное. Напоминающее Хищника из фильма со Шварцем. Оно быстро-быстро двигалось к нам. Сливаясь с ночью. Просачиваясь сквозь ночь.
-- Давай-ка на выход, -- пихнул меня Лёнька. -- Сдаётся мне, что далеко этой тварюге не забраться. Там, в палате, забор не зря рисовали. Не сунется она за ограду. Не её там территория. Если шаг ступит на чужую землю, порвёт её лохматый.
Может, всё это придумал Лёнька, чтобы прибить наши страхи. Но я верил. Отчаянно верил. Верил так, словно от этого зависела вся моя жизнь.
А ещё мы оба знали, как имя того лохматого. Но ни Лёнька, ни я так его и не назвали.
За территорию девчоночьего лагеря мы выбрались незамедлительно и двинулись к своей. Порой мы быстро шли, порой бежали. Я обернулся лишь раз. Но пугающей полупрозрачной фигуры, преследующей нас, так и не увидел. Зато увидел взмывающую звёздочку.
"Царевна, -- подумал я. -- Спящая красавица. Оттуда. Со второго этажа".
Тогда обернулся и Лёнька. И тоже заметил звезду.
Его лицо посуровело и запечалилось. Так смотрят вдогонку уходящему поезду, который больше не увидишь. Составу, следующему в один конец.
-- Теперь главное -- не заблудиться, -- сказал Лёнька, поворачиваясь ко мне.
"Теперь главное -- не уйти на север", -- подумал я, вспомнив рисунок меж окнами средней палаты заброшенного корпуса. Косматая голова, глядящая поверх высоких ёлок.
Но вслух я ничего не сказал.
Мы добрались до лагеря на рассвете. Уже подняли всех. Народ крутился у корпусов, ожидая команды выдвигаться на завтрак. Лёнька ободряюще хлопнул меня по плечу и поспешил к своим. На меня же наскочил Килька.
-- Из соседней палаты Санчес и Чувырло исчезли, -- торжественно и зловеще прошептал он. -- Нас тринадцать теперь.
-- И что, теперь твой Яг-Морт одного из нас пропишет в лесные духи?
-- Чё ж он мой-то? -- обиделся Килька. -- Он ничей пока. Если тебя пропишет, твоим станет.
И свинтил по дорожке к столовой, где уже стучали ложками вожатые.
Я призадумался.
А что, если выберут меня?
Там, у дороги, злобная тварь за кустами.
И тень, закрывавшая путь к лагерю, когда мы с Лёнькой шарились по лесу. Тень, которую я успел увидеть, а Лёнька нет.
Фигура в оконном проёме. Таинственный гость, с которым я и Большой Башка столкнулись в ночь мести. За Кабанцом то чудище не побежало.
"За тобой есть кому охотиться, -- вспомнил я слова Вэрсы. -- Заступать им дорогу я не собираюсь". Вот только после этой тяжкой ночи встреча с лешим начинала мне казаться давним полузабытым сновидением.
Манящие запахи еды тянули нас к столовой. Я твёрдо знал лишь одно: после завтрака завалюсь спать. Держаться больше нету сил. Даже если во сне меня поджидает Фредди Крюгер, я пойду ему навстречу. Быть может, лишь потому, что в страну ночных кошмаров, где властвует Фредди, побоится сунуться тот, кто взирает на мир поверх ёлочных верхушек.
Глава 1
5
Главный враг
Спал я днём неспокойно. В палате не было никого. По идее кто-то должен греметь ведром и шуршать веником. Килька или Жорыч. По идее Большой Башка должен разозлиться, что я беззаботно дрыхну среди дня, и резко сбросить меня с кровати. Я помнил об этом краем сознания, но в импульсивных пробуждениях глаза никого не ухватывали в комнате, и я счастливо проваливался обратно в сновидения. Вот только сновидения счастливыми назвать не получалось.
Сны выталкивают события дней, давно позабытых. Таких, какие не хочется вспоминать. А тут они всплывают из неведомой глубины. И словно происходят снова. Там, во сне, пока не пробудишься, всё кажется настоящим. И пережитые чувства уносишь с собой в явь.
Я снова ругался с мамой. Где-то я провинился, и она мне резко что-то сказала. А я уже рассердился. А я уже завёлся до невозможности. И её фраза оказалась последним, после чего во мне вспыхнул вулкан, выплеснувшийся наружу в отчаянной злобной ругани.
Я требовал, чтобы меня оставили в покое. Я орал так, будто передо мной провинился весь мир.
Это было в марте. Я помнил, как за окном пролетали крупные хлопья снега. Белые-белые, словно перья неведомой птицы, вырвавшейся из темницы и улетавшей сейчас в сказку, где живёт Счастье. Из той темницы, где мне пребывать навеки.
Я не мог с этим смириться, поэтому, разбрызгивая слюни, громко орал на маму.
Она стояла, съёжившись, словно девчонка перед грозным взрослым, а я продолжал на неё орать.
А знаете, что самое поганое?
Самое поганое то, что сейчас я совершенно не помнил, за что тогда на неё наорал.
Очередное пробуждение мигом прогнало сон. Рядом с кроватью высилась тёмная фигура. Сердце захолонуло, прежде чем я осознал, что никакой это не Яг-Морт, а Ефим Павлович.