– Чего зыркаешь? – Кажется, староста ощутил его взгляд склоненной макушкой. – Позыркай мне… Вот для отца записка. Что указано – все исполнить, из общины потом возместим… Ну-ка пшел. Шкурой за горни ответите, и ты, и отец… Пшел!
И поклон этому Лереала… как его там. На этот раз низкий поклон, подчеркнуто почтительный. Распахнутая дверь, клубы пара… Варан едва успел увернуться, чтобы не получить пинок под зад.
Это счастье Карпу, что Варан увернулся. Потом, конечно, кисло пришлось бы… Но домашнюю тканую рубаху старосте долго отмывать пришлось бы… от крови из разбитого носа…
– А ты злой, – сказал горни и снова чихнул. – Глазами искры высекаешь… Сундучок-то возьми.
Варан – некуда деваться – взялся за кожаную ручку деревянного вместилища сокровищ. Оказалось, что сундук не так легок, как думалось прежде; на самом деле он был тяжелее обоих мешков с почтой, мокнущих здесь же, под крыльцом.
– Куда идем? – поинтересовался сопливый горни.
Чтобы тебе у Шуу в заднице застрять, молча пожелал ему Варан. И так же молча кивнул, указывая направление.
Три сезона назад, когда Варану было четырнадцать лет, он чуть не ушел с плотогонами.
Они являлись обычно в первый месяц осени, когда любой голодранец в поддонье богат, как король, когда всем срочно требуются новые косяки для дверей, новые лодки, снасти, смола, древесина. Обычно их замечали на горизонте за день до прибытия – в центре колоссального плота возвышалось колесо с бегущими в нем людьми, огромные лопасти поднимались и опускались, вспенивая воду, но плот продвигался, как пьяная черепаха, – так был тяжел, многослоен, высился над водой и глубоко уходил под воду, и вся его чудовищная масса была – древесина из дальних стран, белая и желтая, твердая и мягкая, почти неподвластная гнили, душистая, свежая древесина.
Был бы в межсезонье ветер – ставили бы, наверное, парус. Но сезон прошел, и с ним улеглись ветры, и легкие игрушки богатых горни – лодки под цветными парусами – нашли пристанище где-то в пещерах верхнего мира… Плотогоны двигались неторопливо и торговались основательно, все были кряжистые, с белыми или желтыми лицами, с бородавками-сучками, будто наспех вытесанные из дерева. У каждого за поясом имелся кривой кинжал, а кое у кого – меч или арбалет за спиной: плотогону есть что терять. Они ходят по морям верхом на куче денег – неудивительно, что охотников за плотами куда больше, чем лесорубов. Каждому охота оседлать чужой плот – и плестись черепашьим шагом от острова к острову, покуда плот не растает, а кошелек – не раздуется, словно пузырь…
Иногда дерево, выставленное на продажу, бывало полито кровью. Суеверные не хотели брать; плотогоны скалились: не надо. Другие возьмут. Что тебе эта ржавчина: высохнет и осы-плется, в огне сгорит – не заметишь, дождем смоет – и не станет ее…
А однажды у Круглого Клыка встал на торги огромный плот с измененными хозяевами. Толпа головорезов, один другого страшнее, среди них и опустившиеся горни, и поддонки, и белые, как лед, чужестранцы – жутколицые, в шрамах. Чистого дерева в связках почти не осталось – а плотогонов не осталось никого, известно, что они в плен не сдаются. Ничего хорошего в плену их не ждет.
В первый день поселок, потрясенный, не вышел на торги. Выставили стражу, зарядили единственную пушку, послали наверх, князю, мольбу о защите. Ответ пришел незамедлительно: выяснить досконально намерения торговцев. Если они в самом деле древесину продают – зачем крик поднимать? Гарнизон на верхушке маленький, а Императора тревожить, патруль вызывать – так готовы ли поддонки по чести ответить, если вызов окажется ложным?
Начались сомнения. Кто-то кричал – кровавую древесину не берите! Ничего хорошего она вам не принесет. Убийцам свои деньги отдадите – будете с ними в сговоре, мертвые плотогоны не простят, да и бессовестно это, люди, подумайте…
Отец Варана стоял посреди квадратной поселковой площади, стоял неподвижно, уперши руки в бока, а вокруг него прыгал, надрывался сосед Соля:
– А если не будет других в этом году? А если не будет больше никакого дерева, только это? Чем топить будешь – волосами своими? Бородой?
Отец Варана играл желваками, но с места не двигался и в ответ ничего не кричал. На третий день поддонки потихоньку, по одному потянулись к берегу – на торги. Прятали глаза; древесина оказалась на редкость дешевой, брали помногу, весь берег заставили пирамидами бревен, только отец Варана не взял ни сучка.
Через неделю пираты ушли на изрядно подтаявшем плоте.
Других в том сезоне не было, как ни ждали. Где-то в середине осени у Варана в доме не стало чем топить; отец покупал сушняк наверху – сухие водоросли, которыми обычно растапливали самое мокрое, самое неподатливое дерево. Сушняк стоил дорого и сгорал в одно мгновение.
В доме было сыро и холодно. Мелочь плакала; отец сжег в очаге лодку. Все, что было в доме деревянного, одно за другим отправилось в печь.
В начале зимы кто-то подбросил под дверь груду поленьев. Все они казались чистыми, светлыми, теплыми; тринадцатилетний Варан, помнится, долго сидел, баюкая одно поленце, разглядывая узоры, вдыхая непривычный запах…
Тогда мать Варана, не сказавшая отцу ни слова от печально памятных торгов, наконец раскрыла рот.
– Возьми, – сказала она.
И он взял. Не оставил дерево мокнуть под дождем, как намеревался сначала.
Всю зиму соседи тайком им помогали – кто поленце, кто десять, кто груду. И всю зиму отец молча брал их подношения.
Сильно изменился с тех пор. Много пил. На Варана иногда срывался, бил, чего прежде никогда не было…
Хорошо хоть, девчонок не трогал.
И Варан решил уйти; по ночам ему снились древесные прожилки. Он воображал земли, где деревья растут не просто выше человека – до неба; наверное, под ними даже можно прятаться от дождя. Ему снился лес – таким, как о нем рассказывали давным-давно настоящие плотогоны, кряжистые, в сучках-бородавках; показывали на срезе годовые кольца, и у Варана сам собой открывался рот: это дерево втрое старше его? А это – в десять раз?!