— Варенька? Ну что за прелесть! Вы не находите? — обратилась Грибовская к вошедшим в комнату артистам.
— Наша ведьма что-то надумала, — отлично зная ее характер, тихо шепнул Гаспаров своему коллеге.
— Мягко стелет, сейчас кусать начнет, — уверенно отозвался тот.
Взволнованная Екатерина Иванова быстро вошла в комнату, сразу поняла, что здесь произошло, и подбежала к Вареньке, все еще сидящей на полу.
— Ты чего здесь?
— Екатерина Ивановна, дорогая, не уводите от нас свою дочь, — умоляюще сложила руки Грибовская. — Дайте нам полюбоваться вашим сокровищем. Девочка изумительно похожа на отца.
Гаспаров и Сорокин переглянулись, будто говоря друг другу: — «Вот оно!»
Между темноволосой, смуглой от сохранившегося еще южного загара Варенькой и белобрысым, светлокожим Геннадием Ксенофонтовичем не было никакого сходства.
— Зачем это? — удивился Гаспаров.
— Давние счеты, — тихо пояснил Сорокин.
В театре многие знали, что лет десять назад Муся рассчитывала выйти замуж за Геннадия Ксенофонтовича. Но тому вдруг приглянулась Екатерина Ивановна, на которой он и женился.
— Глядите, — продолжала актриса, — профиль, глаза, волосы точь-в-точь, как у тебя, Геннадий. Я, конечно, имею в виду не цвет. А уши!
— Варенька похожа на меня, — отлично поняв соперницу, сухо прервала ее Екатерина Ивановна.
— Ну, это бесспорно, — охотно подтвердила она. — То есть как две капли воды. Но что-то должно быть и от отца… — Прищурив левый глаз, она насмешливо посмотрела на смущенно переминавшегося композитора.
Сорокин и Гаспаров опять переглянулись.
— Вот ведьма!
— Здорово грызет…
— Геннадий Ксенофонтович — неродной отец Вареньки, — так же сухо произнесла Екатерина Ивановна. — И вы это отлично знаете.
— Первый раз слышу. — Приложив руки к груди, актриса широко открыла глаза и вдруг засмеялась: — Ах, понимаю. Это, значит, вроде похмелья в чужом пиру.
— Простите, я тороплюсь. — Не выдержав издевки над несчастной матерью, Гаспаров поклонился хозяевам и торопливо пошел к двери.
За ним последовал Сорокин.
Грибовская немного задержалась.
— Я уверена, мне бы легко удалось склонить Гаспарова на нашу сторону, — глядясь в зеркальце, сказала она своему раздосадованному приятелю. — Ты обратил внимание, как он пел? А с его мнением считается не только Федор Федорович, но и Кирилл Захарович. Тут было бы все решено. Но, к сожалению, нам помешали. Привет!
Она кинула зеркальце в сумку, громко щелкнула замочком и, широко улыбнувшись Екатерине Ивановне, поспешила к выходу.
Проводив ее до двери, Геннадий Ксенофонтович вернулся и приказал Вареньке уйти на кухню.
Оставшись наедине с женой, он сказал:
— Я нахожу, что визит твоей дочки слишком затянулся.
— Ей некуда ехать, — твердо заявила она, решив не уступать.
Не привыкнув слышать возражения от жены, он удивленно посмотрел на нее.
— Это меня совершенно не касается, — спокойно произнес он. Как часто бывает со слабохарактерными людьми, безвольный на стороне, он проявлял излишнюю твердость дома. — У нее есть отец, пусть он думает над этим.
— Но я мать.
— Твое прошлое меня тоже не касается.
— Куда же ей деваться?
— Не знаю.
— Это бессердечно.
— Почему? Мой дом не приют. Для меня она чужая.
— Но мне родная.
— И очень жаль. Не будь ее, сегодня меня бы не оскорбили.
— От Муси можно ждать любой гадости.
— Допустим. Но сегодня она решила поглумиться надо мной, а завтра найдется кто-нибудь другой. Твое прошлое — моя ахиллесова пята.
— Какое прошлое? Что я, украла, или убила?
— Нет. Просто ты была женой другого.
— Ты это знал.
— Верно. Однако в дом я брал тебя, а не твою дочь. Поэтому лучше, если она здесь не задержится.
— Но девочка учится. Если ее сейчас взять из школы, неизбежно возникнут толки, — используя одну из слабых сторон характера мужа, припугнула она.
Геннадий Ксенофонтович нерешительно помял бледно-желтую мочку уха.
— Хорошо, подождем до конца учебного года, — согласился он и ушел в свою комнату. Скоро оттуда донеслись нестройные звуки рояля.
Екатерина Ивановна бросилась на диван, зарылась лицом в бархатную подушку и горько заплакала. Пойти на полный разрыв с мужем Екатерина Ивановна опасалась. «Куда пойду? Что буду делать? Я ничего не умею», — с отчаянием думала она. И хотя в доме ей отводилась незавидная роль, которая постоянно унижала и оскорбляла ее, она не решалась протестовать, чтобы не дать повода к ссоре. Оступившись однажды, она теперь проявляла излишнюю и вредную осторожность.