— Вы рассуждаете, сударыня, по канонам вашей религии; моя религия в этом отношении более утешительна.
— Вы играете в опасную игру. Вечные мучения поставлены на ставку, и почти все шансы — против вас.
— В обоих случаях получилось бы одно и то же; умри я завтра католиком, я умер бы в состоянии смертного греха.
— Это еще большой вопрос и разница очень большая! — воскликнула она задетая тем, что возражения Мержи были взяты им из ее же верований. — Наши богословы объяснили бы вам…
— О, не сомневаюсь в этом, они ведь все готовы объяснить, сударыня; они берут на себя смелость изменять даже евангелие ради собственной фантазии. Например…
— Оставим это! Нельзя минуты поговорить с гугенотом без того, чтобы он не начал цитировать священное писание.
— Потому что мы его читаем, а у вас даже священники его не знают. Но поговорим о другом. Как вы думаете, олень уже затравлен?
— Значит, вы очень привязаны к вашей религии?
— Вы первая начинаете, сударыня.
— Вы считаете ее правильной?
— Больше того: я считаю ее наилучшей, единственно правильной, иначе я переменил бы ее.
— Брат ваш переменил же религию.
— У него были свои причины, чтобы стать католиком; у меня есть свои, чтобы оставаться протестантом.
— Все гугеноты упрямы и глухи к убеждениям рассудка! — воскликнула она в гневе.
— Завтра будет дождь, — произнес Мержи, глядя на небо.
— Господин Мержи, дружба к вашему брату и опасность, которой вы подвергаетесь, внушают мне к вам сочувствие.
Он почтительно поклонился.
— Ведь вы, еретики, не верите в мощи?
Он улыбнулся.
— И прикосновение к ним у вас считается осквернением … Вы бы отказались носить ладанку с мощами, как это в обычае у нас, католиков?
— Обычай этот кажется нам, протестантам, по меньшей мере бесполезным.
— Послушайте. Как-то раз один из моих кузенов повязал на шею охотничьей собаки ладанку, потом на расстоянии двенадцати шагов выстрелил в нее из аркебузы крупной дробью…
— И убил собаку?
— Ни одна дробинка ее не тронула.
— Вот это чудесно! Хотел бы я, чтобы у меня была такая ладанка!
— Правда? И вы бы стали ее носить?
— Разумеется; раз ладанка защитила собаку, то тем более… Но, впрочем, я не вполне уверен, стоит ли еретик собаки… принадлежащей, конечно, католику.
Не слушая его, г-жа де Тюржи быстро расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа, сняла с груди маленькую золотую коробочку, очень плоскую, на черной ленте.
— Возьмите, — сказала она, — вы мне обещали, что будете ее носить. Когда-нибудь вы отдадите мне ее обратно.
— Если смогу, конечно.
— Но послушайте, вы будете ее беречь… никаких кощунств! Берегите ее как можно тщательнее.
— Она мне досталась от вас, сударыня!
Она передала ему ладанку, которую он взял и надел себе на шею.
— Католик поблагодарил бы руку, вручившую ему этот священный талисман.
Мержи схватил ее руку и хотел поднести к своим губам.
— Нет, нет, теперь уже слишком поздно.
— Подумайте: быть может, мне никогда уже не выпадет такого счастья.
— Снимите перчатку, — сказала она, протягивая руку.
Когда он снимал перчатку, ему показалось, что ему слегка пожимают руку. Он запечатлел огненный поцелуй на этой белой, прекрасной руке.
— Господин Бернар, — произнесла графиня взволнованным голосом, — вы до конца останетесь упорным и нет никакой возможности склонить вас? В конце-концов, ради меня вы обратитесь в католичество?
— Право, не знаю… — ответил тот со смехом, — попросите хорошенько и подольше. Верно только то, что никто, кроме вас, меня не обратит.
— Скажите откровенно… если бы какая-нибудь женщина… которая бы сумела… — Она остановилась.
— Которая бы сумела?..
— Да. Разве… любовь, например… Но будьте откровенны, скажите серьезно.
— Серьезно? — Он постарался снова взять ее за руку.
— Да. Если бы вы полюбили женщину другой с вами религии… эта любовь не могла бы разве заставить вас измениться? Бог пользуется всякого рода средствами.
— И вы хотите, чтобы я ответил вам откровенно и серьезно?
— Я требую этого.
Мержи, опустив голову, медлил с ответом. На самом деле он подыскивал ответ уклончивый. Госпожа де Тюржи делала ему авансы, отстранять которые он не собирался. С другой стороны, он всего только несколько часов как находился при дворе, и его провинциальная совесть была ужасно щепетильна.
— Я слышу рожки! — вдруг воскликнула графиня, не дождавшись этого столь затруднительного ответа. Она ударила лошадь хлыстом и сейчас же пустилась в галоп. Мержи поскакал за нею, но ни взгляда, ни слова от нее он не мог больше добиться.