— Диана, дорогая, за что такая немилость. Будьте справедливы, вернее — не будьте ослеплены вашим религиозным рвением. Ответьте мне: найдете ли вы другого раба, более покорного, чем я, во всем, что касается моих поступков и мыслей? Но нужно ли вам повторять, что я могу скорее умереть за вас, чем принять вашу веру!
Она пожимала плечами, слушая его и смотря на него с чувством, доходившим почти до ненависти.
— Я не могу, — продолжал он, — ради вас сделать так, чтобы мои темно-русые волосы стали светлыми. Я не могу для вашего удовольствия изменить форму своего телосложения. Вера моя — часть моего тела, и оторвать ее от меня можно только вместе с жизнью. Пусть мне хоть двадцать лет читают проповеди, — все равно меня не заставят верить, что кусочек пресного хлеба…
— Замолчи! — прервала она его повелительно. — Не кощунствуй! Я все испробовала, — и все безуспешно! Все вы, зараженные ядом ереси, народ крепкоголовый, ваши глаза и уши закрыты для истины, вы боитесь видеть и слышать! Но вот приспело время, когда вы не будете больше ни слышать, ни видеть… Существует одно средство уничтожить эту язву церкви, и средство это будет применено.
Она сделала несколько шагов по комнате с взволнованным видом и продолжала:
— Меньше чем через час отсекут все семь голов еретической гидры! Мечи отточены и сыны церкви готовы! Нечестивцы исчезнут с лица земли!
Затем, вытянув палец в направлении часов, стоявших в углу комнаты, она сказала:
— Смотри, у тебя есть еще четверть часа, чтобы покаяться! Когда стрелка дойдет до этой точки, судьба твоя будет решена!
Она еще не кончила, как донесся глухой шум, похожий на гул толпы, волнующейся вокруг большого пожара, сначала смутный, он, казалось, быстро увеличивался; спустя несколько минут вдали уже можно было различить звон колоколов и залпы огнестрельного оружия.
— Что за ужасы вы возвещаете? — воскликнул Мержи.
Графиня бросилась к окну и распахнула его.
Тогда шум, не задерживаемый больше стеклами и занавесями, донесся более отчетливо. Казалось, можно было разобрать крики скорби и радостный вой. Красноватый дым подымался к небу и взвивался над всеми частями города, насколько это было доступно зрению. Его можно было бы принять за огромный пожар, если бы комнату сейчас же не наполнил запах смолы, который мог исходить только от тысячи зажженных факелов. В то же время огонь от залпа, произведенного, казалось, на ближней улице, на минуту осветил стекла соседнего дома.
— Резня началась! — воскликнула графиня, в ужасе схватившись за голову.
— Какая резня? Что вы хотите сказать?
— Сегодня в ночь режут всех гугенотов; так приказал король! Все католики взялись за оружие, и ни один еретик не будет пощажен! Церковь и Франция спасены, но ты погиб, если не отречешься от своей ложной веры!
Мержи почувствовал, как холодный пот покрыл все его тело. Он блуждающими глазами смотрел на Диану де Тюржи, чьи черты выражали странное соединение отчаяния и торжества. Ужасающий грохот, поражавший его слух и наполнявший весь город, достаточно ясно подтверждал справедливость страшной новости, которую он только что услышал. Несколько мгновений графиня стояла неподвижно, молча устремив на него взоры; только пальцем, указывающем на окно, казалось, хотела она возбудить воображение Мержи, чтобы оно нарисовало ему кровавые сцены, которые можно было себе представить по этим людоедским крикам и освещению. Мало-помалу выражение лица ее смягчилось, дикая радость исчезла, остался ужас. Наконец, упав на колени, она вскричала умоляющим голосом:
— Бернар, заклинаю тебя, спаси свою жизнь, обратись в католичество! Спаси свою жизнь и мою, которая зависит от твоей!
Мержи бросил на нее дикий взгляд, а она, не вставая с колен, следовала за ним, протянув руки. Не отвечая на ее мольбы, он побежал в глубь комнаты, где схватил свою шпагу, оставленную на кресле.
— Несчастный, что же ты собираешься сделать? — воскликнула графиня, подбегая к нему.
— Защищаться! Меня не зарежут, как барана!
— Безумный, тысячи шпаг не спасли бы тебя! Весь город под оружием. Королевская гвардия, швейцарцы, горожане, народ — все принимают участие в избиении, и нет ни одного гугенота, к груди которого в настоящую минуту не было бы приставлено до десятка кинжалов. Осталось только одно средство избавиться от смерти — сделайся католиком!