— Прапор, пойдешь со мной? — Катя нашаривала под сидением карабин.
— А… да, — Герман на миг зажмурился, — перед глазами все стояли несуразно толстые женские ляжки и черные петли кишок между ними.
Катя с треском содрала с себя юбку и яростно впихивала за ремень оружие.
— Пашка, остановитесь за рощей. Дурить вздумаешь, — сама мозги вышибу. Прот, сидите смирно, пока ясность не наступит. Прапор, выпрыгнешь, уйдешь вправо, вдоль плетня. Прикроешь. Сам не высовывайся. Ясно?
— Да, — Герман совал в карманы брюк гранаты. Гранаты не лезли. Возражать барышне в голову не приходило, — достаточно глянуть на ее бледное, меловое лицо. Лишь глаза продолжали сверкать изумрудным льдом. Издашь лишний звук — убьет.
— Пошли! — Катя мячиком скатилась с брички.
Герман спрыгнул в другую сторону, неловко пробежал по инерции, чуть не подвернул ногу. Пригнувшись, перепрыгнул через заросшую канаву. Бричка, постукивая колесами, катила уже далеко впереди. Клубилось облачко легкой пыли. Девушки на дороге не было, — скрылась под скатом берега. Герман, вспоминая, как нужно двигаться под обстрелом, побежал наискось от дороги. Вот он, плетень. Прапорщик плюхнулся на колени, пополз, путаясь в высокой сурепке.
Колотилось сердце, на зубах поскрипывала легкая пыль. Во дворе взвизгнула дверь, кто-то смачно схаркнул и спросил:
— Степан, що там?
— Та що, тачанка. Промчала по берегу як божевильна.
— Чого ж не зупинив? Спиш сустатку?
— Та хлопець проихав. З Остроуховки, мабуть. Навищо сипатися?
Значит, не заметили. Герман смотрел сквозь плетень. Просторный двор. Двое, в широких театрально-народных шароварах, стояли у распахнутых ворот, сворачивали самокрутки. У одного на плече стволом вниз висела винтовка. Папаху с красным шлыком гайдамак зажимал под мышкой. У коновязи стояли кони под седлами. Девять… нет, десять. У стены воз, запряженный парой сытых лошадок. Узлы, подушки, беспорядочно накиданное добро прижимает полированная крышка стола. Взблескивает начищенным боком ведерный самовар. Ну да, — реквизированное имущество….
Нужно уйти правее, как приказано. Герман пополз вдоль забора, с опозданием смахивая с карабина семена бурьяна. Вздрогнул и замер, — перед лицом оказалась свесившаяся с плетня рука. Мертвец смотрел мутными глазами, вокруг рта вились мушки. Юноша, почти мальчик, лет четырнадцати. Очень узкое лицо, окровавленная шея. Должно быть, утром убили, — смрад еще не чувствовался.
Герман пополз дальше. Прижимал к груди карабин, фуражка болталась на голове, все наезжала на глаза. Так, лицо у мальчика узкое, потому что уши обрезаны. Погром значит… погром….
Герман чуть не свалился в помойную яму. Посмотрел на пожухшие картофельные очистки. Может, тот еврейчик и выносил. Сказал ему отец, мальчик взял ведро с помоями и понес. Уши были, слышал…
Двое у ворот все курили, пуская сизые клубы самосада. Вполголоса разговаривали, до прапорщика долетали лишь отдельные слова. Кто-то бормотал и за распахнутыми окнами корчмы. Негромко смеялись, звякало стекло. Герман разглядел еще один труп, — прямо под высоким крыльцом лежала женщина, голая, со связанными за спиной руками.
Прапорщик вытер вздрагивающей рукой лицо, примерился, — двор как на ладони. И окно недалеко, вполне можно добросить. Гранаты послушно встали на боевой взвод. Главное, не волноваться. Хотя Екатерина Георгиевна права, сложновато с непривычки. Гранату Рдултовского Герман метал единственный раз, да и то учебную. Ничего, когда-то нужно начинать и всерьез бомбить.
Занавеска у окна отдернулась, в проеме появился мордатый тип с вислыми усами, принялся придирчиво разглядывать на свет какую-то тряпку с кружевными бретельками. За окном невнятно застонали, затем отчетливо пробубнили:
— Та не вертися. Бач, як слюни пускає.
Герман вытер потную руку о китель, снова взял гранату. Ну, товарищ Катерина, что же вы?
У ворот закончили курить. Толстый повернулся к дому:
— По холодку поедемо…
Часовой хотел было что-то ответить, но вдруг начал оседать на землю. От его спины отделилась до странности хрупкая по сравнению с массивным гайдамаком, фигурка. Очевидно, падал зарезанный бандит все-таки не совсем бесшумно, — толстяк начал поворачиваться…. Катя резко взмахнула рукой, — метнула штык. Толстый ухватился за грудь, попятился и весьма шумно споткнулся о рассыпавшуюся поленицу. Звякнула кривая казацкая сабля.
Герман испугался, что стиснул гранату так, что вот-вот сомнется жестяной корпус. Все тихо. Просто лежат еще два трупа. Чуть взволнованные кони переступают на месте. Катя уже исчезла.