— Ничего, сынок, ничего. Я здесь, все будет хорошо, не думай, — он говорил, а руки так и мелькали. Вот он раскрыл саквояж, разрезал куртку и рубаху, оголив грудную клетку раненого. Голова Данилова мотнулась, на губах лопнул кровавый пузырик.
Зоя закусила ладонь.
— В легкое…
— Ну что вытаращились? — рявкнул на нас Попов. — Дел других нет?
Мы порскнули в стороны, потому как дел и вправду было невпроворот.
Через двадцать минут все было готово — Данилов с плотно перебинтованной грудью сидел на неуклюжих носилках со спинкой, а все остальные, навьюченные оружием, амуницией и ящиками с алмазами, выстроились походной колонной.
Здесь наши со старшиной пути расходились — Радченко предстояло отъехать на машине подальше от места боя (мы решили, что тридцати километров будет достаточно), и бросить там машину возле реки — так мы создавали ложный след, уходящий к границе с Северной Родезией. В кузове грузовика лежало несколько толстых коротких бревен: по следам должно было быть понятно, что машина нагружена. У реки старшина сбросит бревна, и скатит их в речку, чтобы преследователи не поняли, как их обманули с грузом. Нам же предстояло спуститься по другой стороне холма, выйти на заброшенную тропу, и двигаться по ней в направлении прииска.
— Итак, завтра я буду в лагере, — сказал Радченко. — Думаю, буду около полудня, хотя постараюсь вернуться пораньше. Но если не появлюсь до 15.00, уходите.
— Счастливо, старшина, — я крепко пожал ему руку. — Может, все же возьмете кого-нибудь из бойцов?
— Нет, — покачал он головой. — Так мне легче будет.
Он чуть притянул меня к себе, и сказал негромко:
— Девочку береги, понял?
— Не вопрос, старшина. Больше жизни.
— Вот и ладно, — он запрыгнул в кабину. — Бывай, ученый.
Застучал двигатель, и машина покатила вниз по пологому склону.
— Пошли, — скомандовал Вейхштейн.
Мы попрыгали на месте, подняли носилки с Даниловым, и скорым шагом двинулись к тропе.
За нашими спинами из-за холмов багровой стеной вставало пламя.
Александр Вершинин,
19–20 декабря 1942 года.
Стол и два металлических лотка — вот и все, что выделял из тьмы теплый желтый свет настольной лампы. Стоило двинуться, как по стене начинала метаться угловатая тень: от этого вполне обычного зрелища меня почему-то продирало морозом по спине. Может быть потому, что я еще не совсем пришел в себя от событий минувшего дня? После тридцатикилометрового марша болели ноги, ныли оттянутые рюкзаком плечи, саднило ладони, сбитые о рукоятки носилок… Особенно саднило правую ладонь, которая несколько часов назад украсилась длинной и довольно глубокой царапиной, когда я зацепился за шип какого-то растения.
На прииск мы вернулись уже затемно. Мечтали только об одном: добраться до кроватей. Олейник — вот железный человек! — еще умудрился ужином всех накормить, хотя половине пришлось кашу едва ли не силком в рот впихивать, настолько все вымотались. Правда, Вейхштейн и Раковский нашли в себе силы, чтобы включить рацию: как потом сообщил с кривой улыбкой Володька, португальцы уже стояли на ушах. Все вышло именно так, как мы и рассчитывали — обнаружив уничтоженный конвой, португальцы тут же сообщили о дерзком нападении в Бенгелу, а оттуда пошла циркулярная радиограмма об усилении охраны алмазных приисков. Однако даже радоваться, казалось, уже не было сил — все расползлись по койкам.
Но стоило мне закрыть глаза, как передо мной возник раненый португалец, целящийся в меня из пистолета. Ба-бах! Я чуть не подпрыгнул на койке. Спать расхотелось в ту же самую секунду.
За стеной храпели бойцы, тихонько дышала во сне Зоя — а я ворочался на брошенном на пол спальном мешке. Десять минут, двадцать… Сон не шел. Я встал, и тихонечко перебрался в лазарет: на диванчике у стены посвистывает носом во сне Попов, справа от стола койка Данилова. Он тоже спит: то ли от ранения и усталости, то ли от лекарств, то ли от всего вместе. Попов сделал все возможное, но он не волшебник, поэтому никто не знает, доживет ли краснофлотец до завтрашнего вечера. А потом что делать? Ведь впереди — непременный бой, и, возможно, даже не один…
"Может, было бы лучше, если бы он умер", мелькнула сволочная мысль, и я стиснул зубы. Захотелось даже врезать себе — так, чтобы вовек неповадно было о таком задумываться. Нет, за Данилова мы еще поборемся…