И спалось тогда хорошо. Выдали нам здоровенные плащ-палатки и отвели через едва пролазную грязь в барак — большой, темный, пустой и гулкий. Извинились, что там ни света, ни отопления, обещали исправить. Лично мне уже все равно было. На топчане с тоненьким матрасом было постелено, одеяло какое-никакое имелось. Разделся, улегся, накрылся — и как в пропасть упал, черную и бездонную. Очнулся только "на том конце", то есть когда проснулся.
Странное это было пробуждение. Сначала не мог понять — где мы? Вершинина нет, койка его заправлена, за окнами дождь тихонько стучит, серость непроглядная. Сколько времени — непонятно, пока на часы не поглядишь. Шесть часов? Утра? С большим трудом я сообразил, что время у меня до сих пор томское, еще больших трудов стоило вспомнить, на сколько камчатское отличается. Выходило, что здесь час дня! Неплохо поспалось. Правда и легли мы далеко за полночь.
Весь день, таким образом, пошел насмарку. Я ходил, как контуженный, или больной, только что с койки поднявшийся. Что люди говорили — с первого раза не понимал. Потом мне доктор сказал, что это акклиматизация так трудно проходила, слишком уж на Камчатке климат своеобразный. На удивление, Вершинин себя чувствовал гораздо лучше. Может у него, как у геолога-путешественника, иммунитет какой выработался? Вечно он бегал куда-то по делам, меня подбадривал. Варшавский приходил один раз, спросил, как дела, велел отдыхать как следует и назавтра быть готовым. Саша не преминул спросить у него, когда отправка и как вообще будет проходить путешествие. Майор ответил, что отправление запланировано на двадцать пятое число, а остальное расскажут в самое ближайшее время.
Время наступило уже на следующий день, девятнадцатого сентября. После завтрака молодая девушка в военной форме (их тут много было, но я даже на них пока не мог реагировать — вот до чего дошло!) провела нас под вечным дождиком через весь военный городок в большое здание, где было у них нечто вроде дома культуры. Я едва ли не впервые глазел по сторонам. Впрочем, видно было мало. Вокруг — бараки, заборы, за заборами висит серое марево. Не то дождь, не то сами тучи низко опустились, не то туман с земли поднимается. Только вдалеке, на пределе различимости, горы видно. Нормальные такие горы, с ледовыми шапками.
В доме культуры нас сразу разделили. Вершинина усадили на стул в большом зале, к каким-то людям в военной форме, а меня завели на сцену и за кулисы, если можно так выразиться. Там была маленькая комнатка, а в ней — Варшавский и еще один мужчина в штатском. Конечно, обмануться на его счет нельзя было. С первого взгляда ясно, кто такой. Галифе, свитер, из-под свитера торчит безукоризненной формы и чистоты отложной воротник рубашки. Сверху — расстегнутый кожаный плащ до пола, рядом на столике лежит шляпа с мягкими полями.
— Это товарищ Андреев, — представил мне незнакомца майор. Без подробностей, как хочешь, так и думай о нем. — Он за операцию отвечает.
Андреев быстро и как бы нехотя пожал мою руку. Черты лица у него были суровыми, острыми: острые скулы, острый подбородок, перебитый нос с острым кончиком, прижатые к черепу уши, очень короткая стрижка и даже взгляд — острый, колючий, недоверчивый.
— Значит, ты поедешь, — сказал Андреев, критически меня осматривая. Говорил он тихо и отрывисто.
— Так точно, — промямлил я, немного сбитый с толку такой неприветливой встречей. Я ему не понравился — это было ясно. Можно было успокоить себя мыслью, что этому человеку, скорее всего, вообще никто не нравился.
— Давай, Варшавский, — махнул рукой Андреев и откинулся на спинку стула.
— Значит, так, товарищ Вейхштейн, — сказал Варшавский, вставая и прокашливаясь. — В связи с важностью возложенного на вас задания, приказом наркома внутренних дел, товарища Берии, вам присваивается внеочередное специальное звание капитана НКВД.
Я чуть было не упал там, где стоял — хорошо, стульев рядом не было. Варшавский быстро пожал мне руку, можно сказать, удержал на ногах. Затем он достал из кармана маленький бумажный сверток и передал мне.
— Капитанские шпалы. Прикрепите к петлицам немедленно после собрания.
— Приказом звание тебе дается с первого июня, так что разницу в жаловании жене доплатят. Жена есть? — спросил Андреев.
— Никак нет…
— Ну, значит родителям. Ладно, не тушуйся ты так.
Андреев легко вскочил на ноги и хлопнул меня по плечу ладонью. Рука у него тяжелая была.