– Ну, что будем делать? – негромко спросил Вейхштейн.
– А что делать… Остается только ждать, – также негромко ответил я. – И надеяться, что это все-таки наш прииск и наши люди.
– Какие ж они наши, – фыркнул Данилов. – Разве б наши такое устроили? Что ж они своих повязали, да за решетку упекли?
– Ты подумай, – сказал Вейхштейн, – поставь себя на их место. Они тут остались одни, больше года никакого контакта с родиной… Война идет. А тут появляются трое каких-то оборванцев неизвестно откуда, и… и говорят, что идут как раз на их прииск.
Я залился краской. Хорошо хоть, в темноте этого не видно! "Говорят"… Да не "говорят", а "говорит". Перетрусил, как второклассник…
– Так что правильно они все делают… Кто знает, кто мы такие? – закончил мысль Вейхштейн.
– Ну… может, и правильно…, – прогудел Данилов. – Только… мы ж сюда еле добрались, а нас мордой об стол…
Снова лязгнул замок, и раздался знакомый голос седого:
– Слышь, геолог… Давай-ка на выход.
Неприятный холодок внизу живота. Вот выведут сейчас, поставят лицом к стенке, и влепят пулю в затылок. Ерунда, конечно, хотели бы убить, давно бы убили, но все равно страшно.
Я вышел из пещеры, и сразу же зажмурился от ослепительного света.
– Резвые вы хлопцы, – послышался слева голос седого. – Только отвернулись, а вы уж веревки да повязки поснимали… Ну как, похож?
Это вроде как уже не мне. Но что значит "похож"? Если речь обо мне – а это определенно так – то кто меня может здесь знать? Неужели… Прохоров?
Горячая волна надежды буквально захлестнула меня. Пусть это будет Прохоров, пусть это будет наш прииск!
– Да вроде похож. Борода эта мешает только…
Нет, не Прохоров. Голос женский… Но тогда кто?
– Вы сказали, что шли на алмазный прииск. Кто им руководит?
Я вздохнул. Конечно, можно было ломать комедию и дальше, но какой в том толк?
И почему голос кажется мне знакомым?
– Прохоров. Если еще жив.
Секундная пауза.
– Какая собака была в Москве у Иннокентия Евгеньевича?
Ого! Но я ведь не называл имени…
– Не было у него никакой собаки.
– Ну что ж… Здравствуйте, Саша.
Наконец-то я смог разлепить глаза. Щурясь, я всмотрелся в стоявших передо мной людей. Слева – седой, рядом с ним его напарник, которого он звал Михаилом, чуть поодаль толпится еще человек пять. А прямо передо мной… Я надеялся, что глаза у меня не слишком сильно вылезли из орбит.
– Зоя?
Аж голова кружится. Что тому причиной? Не знаю… Наверное то, что слишком уж резко все изменилось. Полчаса назад мы сидели в кромешной тьме, в пещере, не зная, что нас ждет в следующую минуту – а потом бац: горячий душ, чистое белье… Но главное все же в другом – в том, что на душе легко и спокойно. Впервые за много дней.
Потому что мы среди своих.
Потому что это и в самом деле советский алмазный прииск, на который мы должны были попасть.
И поэтому далеко не теплый прием, оказанный нам седым и Михаилом, и все прочее кажется теперь такой мелочью, что даже и вспоминать не стоит… Уверен – теперь, когда все так счастливо прояснилось, отношение к нам будет совсем иным.
– Ты что, оглох совсем?
Только тут я понимаю, что Володька уже несколько раз окликнул меня из соседней душевой кабинки. А теперь и вовсе вытянул мочалкой по спине.
– Что, сдурел?
– Не, ну вы посмотрите на него! Я тут изорался весь, а он знай себе мылится стоит! И лицо такое довольное…
– Да ладно… Чего надо?
– Так ты мне объясни – ты эту девушку знаешь, что ли?
– А-а, вон ты о чем… Выходит, что знаю.
– Ну ты даешь! А еще скромником прикидывался… Так я и знал, что в тихом омуте…
– Ерунду говоришь…, – поморщился я. – Это дочь Прохорова, Зоя.
– И ты не знал, что он ее с собой взял? Ну ты даешь…
Я пожал плечами.
– Честно говоря – не знал.
– Ну да, ну да, – странно улыбнулся Вейхштейн. – То есть у вас с ней ничего и не было, что ли?
– Что, сдурел? – повторил я.
– Хм. А знаешь – это даже и неплохо…, – Вейхштейн ушлепал в свою кабинку.
– В каком смысле?
Вейхштейн не ответил – рьяно намыливая мочалку, так что пена летела выше стенок кабинки, он насвистывал первые аккорды "Тореадора".
Зоя… Я снова вспомнил наше первое знакомство – и то, что последовало за ним. Здесь она совершенно иная: волосы убраны назад, тонкие брови вразлет, и куда только застенчивость девалась… Все-таки как сильно людей меняет время! Хотя – только ли время? Все-таки после смерти Прохорова-старшего, как я понял, именно она руководит прииском, а чтобы удержать в руках людей и производство, тем более такое сложное, нужно уметь принимать решения и не бояться ответственности. Тут на отцовском авторитете не выедешь, тут самой надо быка за рога брать.
В коридоре нас, отмытых до скрипа и гладко выбритых, уже ждала Зоя. Стоило нам появиться, она, до этого момента совершенно серьезная, вдруг прыснула.
– Дайте угадаю – подбородки? – мгновенно среагировал Володька.
– Ой, извините… Ну… да. Просто здесь все давно уже загорели и такого…, – она покрутила пальцами около подбородка, – уже не увидишь. Хотя если дядю Лаврика побрить, то, наверное, будет что-то в том же роде…
– А кто это – дядя Лаврик? – поинтересовался Вейхштейн, словно бы невзначай становясь поближе к Зое.
– Я дядя Лаврик, – раздался густой бас. Это было настолько неожиданно, что я едва не подпрыгнул – из глубины коридора появился рослый, и очень плотно сложенный мужчина: под рубашкой перекатывались бугры мышц, ворот открывал могучую шею борца. Пожалуй, он был даже покрепче Данилова. В угольно-черной шевелюре "дяди Лаврика" виднелись белые пряди, а вот в ассирийской бородище, которой позавидовал бы и Карл Маркс, не было ни одного седого волоса. Он протянул для рукопожатия широченную, как лопата, ладонь. – Горадзе, Лаврентий Ираклиевич, главный тэхнолог этого прииска.