История Александра могла бы стать сюжетом для какой-нибудь обличительной статьи или психологической драмы. Закончив восьмилетку, Гарин сразу пошел работать, так как мать его уже в те годы сильно болела, денег на жизнь почти не было. Сашка стал трактористом. Зарабатывал нормально, им с матерью хватало.
Как-то раз, возвращаясь под вечер с дальнего колхозного поля, он заметил впереди машину, плотно «севшую» в огромную лужу. Подъехав поближе, Гарин не без удовольствия признал в ней «семерку» районного военного комиссара Хайрулина. Майора из райвоенкомата недолюбливали многие. Кто за сволочной характер и план по призыву, который Хайрулин стремился выполнять любой ценой, не задумываясь, сколько горя он приносит в дома; кто за взятки, которые ярый «служитель Родины» тряс с родителей призывников и на которые, собственно, приобрел себе машину.
Майор, завидев знакомого тракториста, тут же начал вылезать из легковушки. Сашка злорадно ухмыльнулся, глядя, как ушли в грязь начищенные ботинки офицера. Выскочив на сухое место, Хайрулин стал отчаянно махать руками, приказывая Гарину остановиться. Но Сашка, не сбавляя скорости, промчался мимо. Может, это и сошло б ему с рук, да колесо трактора «Беларусь» ненароком ухнуло в колдобину, и майора обдало фонтаном грязи.
Через несколько дней почтальон сунул в калитку Гариных повестку о призыве на действительную срочную службу. Сашке к тому моменту стукнуло восемнадцать лет, но страна не имела никакого права призывать его в армию – так, по крайней мере, думал парень. Александр Гарин был единственным кормильцем матери-инвалида, а закон запрещает призывать таких на службу. Как уж там Хайрулин обошел правила, кого и где «подмазал» – это мог бы сказать только опытный юрист. Или следователь. А Сашка ничего не понимал ни в законах, ни в своих правах. Он попытался протестовать, но оставалось слишком мало времени, чтобы сделать что-то реальное, заручиться помощью грамотных специалистов. Хайрулин просто запугал парня, пообещал уголовное преследование, если тот не явится на сборный пункт в указанные сроки.
Так Александр Гарин оказался на действительной срочной службе. Как говорится, по просьбе районного военного комиссара, спели ему песню «You in the army now». В любой другой стране за такие шутки Хайрулина посадили бы на несколько лет, да еще грамотные юристы стребовали б с него огромную денежную сумму в качестве моральной компенсации. У нас, в России, майору все сошло с рук. Как сходит с рук сотням таких же майоров и подполковников.
Конечно, в части, куда попал молодой призывник, быстро разобрались, что закон нарушен. И, не желая вешать на себя статью (а такое запросто могло произойти!), командир учебного отряда тут же отдал приказ: готовить документы на увольнение парня с действительной срочной службы. От греха подальше! Однако, бюрократическая возня с документами растянулась примерно на три-четыре недели, и Сашка Гарин вернулся в родное село только через полтора месяца после того, как Хайрулин отомстил трактористу.
К тому моменту мать Александра Гарина стала совсем плоха – сильно перенервничала из-за единственного сына. За ней некому было присматривать, да и энтузиазм врачей сильно поугас, как только иссяк поток денег, что сын давал на лечение.
Дело закончилось больницей, двумя операциями подряд и долгами, за которые надо было срочно рассчитываться. Вот так Сашка и завербовался на Север – рабочим на буровую установку…
Дима, выслушав под стук колес всю эту историю, постеснялся рассказывать в ответ свою собственную. Лишь теперь он начал понимать, что ему здорово повезло; что у него, оказывается, было очень много, невероятно много… Да только он не умел этого ценить.
Второй сосед Дмитрия по каюте казался здесь еще более чужим, чем Клоков и Гарин, вместе взятые. С первого взгляда Дима приклеил к нему ярлык: «сумасшедший». Или священник? Не на своем месте…
Невысокий человечек с русыми волосами. Полный, словно его накачали изнутри велосипедным насосом. С округлым лицом и маленькими глазками, скрытыми под нависшими кустистыми бровями. Диме он совсем не понравился. Но, чуть поразмыслив над ситуацией, рыжеволосый паренек признал, что лучше уж путешествовать в одной каюте с тихим помешанным, чем, например, с верзилой, которого Салидзе назвал «Лишнев». Видимо, того отморозка звали Константин Лишнев. «Лишний, – подумал Дима. – Лишнев тут лишний».
Игра слов понравилась Клокову, и он усмехнулся. А потом с горечью подумал, что здесь некому оценить его остроумие. Даже те люди, с которыми Дима мог более-менее сносно общаться, были представителями совершенно другого круга. Александр Гарин – с восьмилетней школой за плечами и мыслями о том, как поскорее вернуть долг за лечение больной матери. И полоумный священник, лет сорока, который уже несколько часов подряд молился, глядя в темное, будто нарочно замазанное копотью стекло иллюминатора.
– А ведь оно не случайно затонировано, – вслух произнес Дима, продолжая развивать мысль.
Сразу вспомнилось, как их рысцой гнали по причалу, к кораблю, не давая возможности оглядеться, прочитать название корабля.
– Они не хотят, чтоб мы… – парень остановился.
То, что происходило, нравилось выпускнику питерского вуза все меньше и меньше.
– Забетонировано? – вяло поинтересовался Гарин. – Что забетонировано?
– Затонировано, – повторил Клоков и тут же понял: он не сможет растолковать трактористу из-под Казани, что имел в виду.
Священник продолжал молиться, не обратив никакого внимания на слова попутчика. Дима Клоков понял, что действовать придется самостоятельно. Для начала следовало проверить, правильно ли он догадался: покрыты ли копотью иллюминаторы и в двух других каютах?
В первой, самой большой, мужики по-прежнему резались в карты. С тех пор, как Дима заходил к ним, прошел час или два, но тут ничего не изменилось. Быть может, за столом поменялись игроки, кто-то перешел в зрители, но суть происходящего не поменялась ни на йоту: все тот же сленг, все тот же азарт. На вошедшего парня они не отреагировали; впрочем, Дима им долго не надоедал – бросив взгляд на иллюминаторы, убедился, что прав: и отсюда невозможно что-либо разглядеть за бортом.
Оставалась каюта «Салидзе, Лишнев и компания». Входить туда очень не хотелось, но Дима был упрям и любил доводить начатое до конца. Сердце заколотилось, как сумасшедшее, когда Клоков вошел и сразу же наткнулся на взгляд Лишнева.
«Да, с таким попутчиком – гляди в оба, чтоб самому не стать лишним. На борту или за бортом…», – Дима быстро перевел глаза на иллюминаторы – и здесь все то же самое. Черная копоть на стеклах. «Это уже система».
От Георгия Салидзе не ускользнули ни интерес Дмитрия к закопченным иллюминаторам, ни его усмешка.
– Что тебе, Клоков? – неприязненно спросил бригадир. – Вопросы какие?
– Скорее, ответы, – невольно копируя тон Салидзе, парировал Дима.
Что-либо объяснять он не планировал. Равно, как и задавать вопросы. Клоков уже понял, что никто, кроме Салидзе, ответов не знал, да и не интересовался ими. А Жора ничего объяснять не хотел.
– …Или у него нет таких инструкций, – пробормотал Дмитрий, возвращаясь в свою каюту.
Следовало накапливать информацию. По возможности незаметно, не привлекая внимания бригадира. А уж потом, когда появится основа для построения гипотез, тогда…
Но вскоре Диме Клокову стало не до гипотез и не до мыслей. Во второй половине дня началась качка, и парень пришел к выводу, что плохо приспособлен для «прогулок» по арктическому морю. До этого они втроем, с отцом и матерью, пересекали Черное море на небольшом прогулочном лайнере, ходили на пароме в Финляндию и Швецию по Балтийскому морю. Дима искренне считал, что у него с морской болезнью «все в порядке». В том смысле, что это – не его ахиллесова пята.