Они заглянули в шалаш, потом посмотрели друг на друга. Они все время занимались одним и тем же — смотрели друг на друга. И каждый раз смотрели неожиданно, словно не знали, что сейчас случится.
Было тихо, откуда-то спереди доносился лишь один размеренный звук — как будто забивали гвозди.
Она вошла в шалаш, потрогала свисающие с веревки пучки сохнущей земляники, потрогала закопченный дымарь на столе и защитные сетки.
Костя взял палку и стал стучать по жердям и железным кроватям.
— Зачем ты стучишь? — спросила Вера.
Он ответил, что прогоняет змей, если только они здесь есть. И застучал снова.
Она остановилась и настороженно напрягла шею, но улыбнулась недоверчиво.
— Вот он! — крикнул Костя и швырнул палку в угол, где стоял четырехугольный ведерный бак.
Вера вскинула руки и, вся вытянувшись, замерла со вскинутыми руками. Он поднял палку, отодвинул бачок и сказал:
— Это Каменюка, не бойся.
— Какая каменюка? — Вера внимательно глядела в угол.
— Дед приручил старую крысу, — сказал Костя. — Она альбинос и, наверно, даже не крыса, а кука…
— Какая кука? — тотчас спросила Вера.
Костя заглянул под кровать и снизу кивнул:
— Вот…
Вера стала медленно приседать и наклонять голову. Он обнял ее колени и засмеялся, как ребенок, которому удалось перехитрить взрослого.
— Фу ты какой! — Вера отпрянула назад. Он покачнулся, но не разжал рук, и она, почувствовав, что он удержал равновесие, схватила его за виски и стала дергать и трясти.
Костя встал и поднял ее. Он услышал ее тело, которого касался лицом, оно жило, двигалось, волновалось, и это была другая, новая Вера.
— Ну, будешь еще? — спрашивала Вера, дергая его за волосы.
Он поглядел на застланную коричневым солдатским одеялом кровать и, развернувшись, сделал широкий шаг к ней.
Они снова целовались, и Костя на мгновение проваливался в какую-то бездну, не ощущая себя, а только сильные и засасывающие губы, волосы, какую-то одежду и руки, отрывающие его руки, — вот что ощущал, полностью растворившись в этой борьбе.
Потом она вздрогнула и замерла. Они опомнились, и им стало стыдно. Никакие слова не могли защитить от этого стыда.
Вера вышла в сад, потом вернулась и заговорила:
— Что же это? Что со мной? Это же не игра!
— Я люблю тебя, — хмуро сказал он.
— Да что ты все время повторяешь одно и то же? Люблю, люблю, люблю. Я тоже люблю тебя, только я молчу. — Она пожала одним плечом и снова шагнула к выходу.
И Костя понял, что она в чем-то упрекает его, и не мог разобрать, в чем же? Наверное, он был тороплив, груб и несдержан, как животное. Он оскорбил ее.
— Прости меня, — произнес Костя. — Все так вышло…
— Но почему кажется, что все это игра? — не слушая, спросила она. — Обижаешься? Не обижайся, ты очень хороший… Но я не могу. Я боюсь, что после этого… Это же грязно!
Из ее несвязных горячих слов Костя догадался только об одном — Вера боится. Он захотел ее успокоить, однако испугался, что она подумает, будто он уговаривает. И не стал успокаивать. Сидел на кровати, упершись в колени, и молчал.
Вера еще что-то говорила о мужчинах, которые после этого теряют к женщине всякий интерес, но Костя все молчал и только думал, как пошло звучат ее слова, и сразу прощал ей и эти слова и что-то другое, чужое.
Потом Вера сказала:
— Моя мама…
В летних сумерках шалаша стало видно мать Веры. Она была в белом платье с высокими плечами и с высокой прямоугольной прической. И платье и прическа были очень странные. А сама мать Веры казалась молоденькой девушкой, лет семнадцати-восемнадцати.
Сперва было трудно различить, кто стоит рядом с ней. Приглядевшись, Костя увидел стриженого юношу в довоенной форме с одним кубиком на петлицах. Девушка — мать Веры поддерживала его. Лицо лейтенанта было бледно и неподвижно, как неживое.
— Верочка, это твой отец, — сказала мать. — Я люблю его. Он твой настоящий отец.
— Нет, я его никогда не видела! — ответила Вера. — Я знаю, кто мой отец.
— Твоего отца могу знать только я, — сказала мать. — Мы учились вместе. Он ушел на войну, а в сентябре его убили.
— Я люблю тебя, — проговорил лейтенант.
— Он мог быть моим отцом? — спросила Вера.