громкие рукоплескания зрительного зала, что прямо блаженствует,
слыша их. Но бывал вполне доволен, если в этом случае замирал
зал в молчании. Значит, проняло...
И после долгого испытующего взгляда начинал толковать
Муромскому, как по-разному можно расценивать его дело. И те¬
перь слова, произнесенные в ряду с другими безо всякого вы¬
ражения, повторял, любовно смакуя их многозначительный
смысл:
— О-бо-ю-у-до-ост-рость*..
И жесткими, волосатыми руками, то одной, то другой, —
показывал, как обоюдоостро режет меч правосудия.
И что дело неясное и имеет «качательность»:
— Ка-ча-а-тель-ность...
Руками же показывал, какова «качательность» на весах пра-
восудия.
Эти два слова становились страшными призраками, которые
витают над судьбою Муромских — отца и дочери.
— О-бо-ю-у-до-ост-рость и ка-ча-а-тель-ность вашего дела, по
которой оно, если поведете туда, то и все оно пойдет туда...
а если поведёте сюда, то и все... пойдет сюда.
И было ясно, что туда — позор, сюда — покой; осуждение,
наказание, неисчислимые беды или — спасение, избавление, тихое
беспечное житие.
Объясняя все это, Варламов изображал Варравина любезным
и терпеливым наставником при малоразумном дитяти, которому
предоставлено право самому решать, куда поведется его дело.
Одним словом он грозил и пугал, другим — успокаивал и утешал.
Одним жестом карал беспрекословно, другим — миловал и погла¬
живал по головке прощенного. То был лютым врагом, то прики¬
дывался другом благожелательным.
Обоюдоострость меча правосудия и качательность его весов
оказывались легкими игрушками в руках Варравина. И играл
Варламов ими, невидимо присутствующими и неожиданно пред¬
метными.
И для пущей ясности, словно шутки ради, учинял невинное
обсуждение вопроса о том, сколько бы взял «приказный прежних
времен», чтобы начисто прекратить это дело? И до тех пор, пока
Муромскому невдомек иносказательный смысл этой беседы, Вар-
равин мягок и даже ласков, нежен. Варламов улыбался — и
чудо! — улыбка на варламовском лице, на этот раз какая-то лип¬
кая, смрадная улыбка, — казалась чужой, насильно напяленной
на варравинскую личину, от природы неспособную выражать
добро. Со знанием дела торговался с Муромским от имени пред¬
полагаемого приказного, уступал несколько тысяч, учитывая
«нынешний прогресс»..,. Но когда тугодум Муромский уразумел
наконец, о чем речь, Варламов убирал улыбку, словно снимал
маску, становился тверд и сух: двадцать четыре тысячи, никак
не меньше. Уже и следов-то нет от шутки или иносказания!
Муромский. По чести, ваше превосходительство, приказный бы
этого не взял.
Варравин. Взял бы, достопочтеннейший. Взял бы.
Муромский. Нет, он бы этого не взял.
Варравин. Как вам угодно.
Варламов вставал с места и старательно, сосредоточенно соби¬
рал со стола бумаги. И тут играли варламовские руки: они
тщательно подкладывали бумаги по порядку, листали их, пере¬
кладывали, обнаружив ошибку; аккуратно завязывали тесемки
папок, подняв со стола, как бы взвешивали папки... Большие,
ухватистые, волосатые руки-клещи хапуги! Пусть-ка насмотрится
на них неподатливый старик Муромский. Да и время надо дать
ему на раздумья. Но нет, он не понял значения этой молчаливой
минуты.
Варравин кладет папки под мышку.
— Имея по должности моей многосложные занятия, прошу
извинить.
Варламов произносил эти слова так четко и холодно, что, ка¬
жется, покрывались они инеем. И уходил вон из канцелярии,
печатая шаг, как на марше.
Итак, переговоры окончены, начинаются военные действия!
Всю эту сцену, снова встретившись друг с другом, Варламов
и Давыдов проводили в упоении полного актерского взаимопони¬
мания. Как это случалось и в других спектаклях, Варламов мог
сегодня в каких-то частностях сыграть своего Варравина не так,
как в прошлый раз. А Давыдов в роли Муромского, который