ском играл Ф. А. Бурдин, друг автора, но актер невеликого да¬
рования. Зато спустя годы появились новые Большовы и в Москве,
и в Петербурге: там — К. Н. Рыбаков, П. М. Садовский, здесь —
М. И. Писарев.
В первой половине спектакля Большов ничего на свете не
признает, кроме своей крутой воли и оголтелого нрава. Что там
дочь Липочка лепечет про жениха, чтоб военный был, чтоб «и усы,
и эполеты, и мундир, и даже шпоры с колокольчиками»? По-бла-
городному, по-деликатному ей надо? Пустить по ветру всей
жизнью сколоченное состояние? В нашем сословии все должно
оставаться! Мы хозяева всему, хитрые, изворотливые, оборо¬
тистые. Большов и к дочери относится как к имуществу своему,
не более. Любит? Причем тут любовь?
— За кого велю, за того и пойдет. Мое детище: хочу с кашей
ем, хочу масло пахтаю.
И так уж повелось, что решение Большова выдать дочь замуж
за своего же приказчика Подхалюзина, отписать зятю с дочерью
все нажитое — дом, лавки, наличный капитал — и объявить себя
несостоятельным должником — толковали как еще одну дикую
причуду, злую прихоть, затею, учиненную на то, чтобы насолить
тем, кому должен денег: так их, супостатов!
Играли Большова купцом-самодуром. Человеком сильным,
властным, неуемного характера. Все это, конечно, не без основа¬
ний, не без надежной опоры на саму пьесу.
Варламов же открыл другое. По нему Самсон Силыч Большов
при всем том еще и стар, устал. Потянуло на покой: будет с него!
Довольно нагрешил на своем веку, теперь хочет жить тихой
жизнью и в достатке. Это — главное, и все — отсюда! Уже вроде
бы из последних сил кричит и рычит, перекраивает все свое
прежнее житье, ожидая впереди одно блаженство и праздность.
Тоже ведь не скажешь, что наперекор Островскому. Можно
в пьесе вычитать и это. Совсем не трудно.
А что обманулся в расчетах, перехитрил самого себя, по¬
пался — его вина, его беда. Угодил в долговую яму, а свои люди —
зять с дочерью — не сочлись ни с ним, ни с его именем, ни с его
честью. Не хотят выручить, выкупить его. Пусть уж сидит, покуда
не сжалятся те, кто ищет с него.
Тут, в четвертом действии пьесы, когда Большов, отпущенный
на воскресенье из долговой ямы, приходит домой, комик Вар¬
ламов, снимая все смешное, играл строгую трагедию потерянного
человека. Ясно показывал, что драма пережита Большовым спол¬
на. Пришло просветление понимания. О чем толковать, о чем
хлопотать, — оплошал. И поруха жизни — поделом! Доверился
людям, старый греховодник, своим людям...
В этой сцене по Островскому полагается Большову слезу пу¬
стить: «плачет», — сказано в авторской ремарке. Варламов не
плакал. Плакали в зрительном зале. И не из жалости к обманутому
обманщику. Вряд ли кто мог его жалеть. Плакали оттого, что так
донага открылась горькая правда, горе отцовское.
Говорил зятю, нисколько не унижаясь:
— Уж я вижу, что дело-то кончено. Сама себя раба бьет, коли
не чисто жнет. Все отдал тебе. Мое попущение... Ты, Лазарь, не
плати за меня ничего: пусть что хотят, то и делают. Прощай.
И кланялся земно.
Дочери:
— Не забудь, дочка Олимпиада Самсоновна, что есть клети
с железными решетками, сидят там бедные заключенные. Не за¬
будьте нас, бедных заключенных. Прощайте.
И тоже кланялся земно.
И было во всем этом не смирение, не покорность безнадежная
и уж, конечно, не унижение паче гордости, а бунт. Великий бунт
возмущенного духа. «Пропади свет неправедный со своими зве¬
риными порядками!» Вот куда метил варламовский Большов.
Были ли основания понимать Большова именно так, толковать
комедию Островского так?
«Свои люди — сочтемся» впервые опубликованы в журнале
«Москвитянин» в марте 1850 года и тут же запрещены цензурным
комитетом для постановки в театрах. Царь Николай I, ознакомив¬
шись с докладом комитета, решительно начертал свое мнение:
«Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запре¬
тить». Велел собрать сведения о жизни и образе мыслей автора