По мне, дважды два — четыре, и вся недолга!
Известно, что был тверд только в начальной арифметике. Од¬
нако ж, что его осуждать за это? Ведь и высшая математика,
как ни говори, опирается на это самое дважды два.
IX
Стало быть, Гоголь, Тургенев, потом Островский, Сухово-Ко-
былин, а дальше — Чехов... И еще — Шекспир и Мольер!
Да вот беда, не так-то гладок и накатан творческий путь Вар¬
ламова на Александрийской сцене. Шел к тем вершинам боко¬
выми узкими тропинками, не минуя ущелья и пади. И не всегда
понимая, что есть гора, а что — пригорок, безделица для его не¬
малых ходовых сил. Ну а если бы понимал? Ждать месяцами
стоящих ролей в толковых пьесах? Было невмоготу. Надо репе¬
тировать каждый день, играть каждый вечер. Иначе жизнь не
в жизнь.
Безустанная актерская поденщина складывалась из пьес, ко¬
торые без устали поставляли Виктор Крылов, Ипполит Шпа-
жинский, Алексей Потехин, Николай Потехин... Чего стоят одни
только заголовки их сочинений для сцены: «Отрава жизни»,
«Призраки счастья», «Летние грезы», «Темная сила», «Около де¬
нег», «В мутной воде», «Мертвая петля», «Нищие духом», «Му¬
ченики любви»?!
Все это —вид особой драматургии, не просто бесталанной, но
и бездумной, заказанно поверхностной. Драматургия частного
случая, произвольно выхваченного из жизни. Чаще всего она
пышно распускается в пору, когда критическое отношение к со¬
временному общественному строю накрепко запирается в загон.
Боже упаси от каких бы то ни было обобщений!.. «Был такой
случай!» — смешной, значит — комедия, печальный — драма. Но
всего только случай. И чем заковыристее и занятнее, тем дальше
от неугодных властям истин, тем меньше оснований для общих
выводов, для прояснения неких жизненных, общественных зако¬
номерностей.
Если смешат такие пьесы, то невесело, если трогают — неглу¬
боко.
Драматургия этого рода обычно завоевывает большие сцени¬
ческие пространства, впрочем, не оставаясь во времени и не имея
прав на будущее. И все-таки ущерб от нее велик: она обкрады¬
вает высокое назначение театра, уничижает актерское искусство.
Что играл Варламов в эдаких пьесах? Как оснащал, чем на¬
сыщал полые роли?
«Все можно объяснить только той тонкой наблюдательностью,
которой несомненно обладал Варламов. Он, очевидно, бессозна¬
тельно, как губка, впитывал в себя все потребное для его сцени¬
ческого творчества из окружающей его жизни. Его уши ловили
говор мужика и барина, дьячка и профессора. И все это он вир¬
туозно передавал своими удивительно богатыми интонациями,
красивым, сочным голосом». Так пишет режиссер Е. П. Карпов.
«Коль скоро Варламов имел дело с материалом, который да¬
вал хотя бы какой-нибудь повод... он становился художником пол¬
ной жизненной правды, глубины и типичности. Варламов хорошо
знал людей, чуял характеры, эпоху, среду и каждому дей¬
ствующему лицу придавал типические черты, достигая типично¬
сти чуть заметными штрихами, не стараясь, за исключением
грима и костюма, изменять самого себя, ничуть не меняя даже
свою оригинальную, только ему присущую манеру говорить». Так
пишет артист Ю. М. Юрьев.
«Варламова можно было уговорить играть черт знает какую
роль, убедив его, что нынче авторы не пишут первых ролей для
комиков, а он комик, и притом исключительный комик. «Что же
делать?» — думал Варламов и играл черт знает что...
Но живая сила его таланта брала свое, и по мере того, как он
выгрывался в роли, он облекал их в чудесный наряд правды и
искренности». Так пишет критик А. Р. Кугель.
Варламов взял себе за правило самодельное изречение:
— Если роль тебе не удалась, не говори, что так было у ав¬
тора.
Й не шутки ради, вполне серьезно утверждал:
— Играть можно все! Дайте-ка сюда поваренную книгу. Про¬
читаю вам способ приготовления кулебяки с рисом и мясом или
куриной печенки в винном отваре... Хотите, прочту, как ученый
муж, профессор, — этакой лекцией, словно не о еде речь, а об