плачу. А народ останавливается, глядит на меня и смеется.
Долго не замечал я этого, а потом гляжу: смеются. «Чего, думаю,
дураки, смеются?» Стал прислушиваться. И вот один, с виду
приказчик, толкает соседа локтем в бок и говорит: «Варламов-то
слезу пустил по-настоящему, а все равно смешно!» А другой от¬
вечает ему: «Ничего не по-настоящему. Притворяется... Артист!»
А ведь смеются и те, кто слушает этот невеселый рассказ!
А вот — Б. А. Горин-Горяинов:
«Вижу, что к дому, скосившись на один бок, подъезжают
дрожки. На дрожках сидит нечто огромное, толстое, увешанное
пакетами. Прохожие останавливаются и помогают Варламову
слезть с дрожек... Широко улыбаются, смеются. Но улыбаются
и смеются не над толщиной, не над тем, что дрожки скосились,
что лошаденка запарилась, а оттого, что рады видеть Варла¬
мова.
— Константин Александрович, позвольте вам помочь! Раз¬
решите освободить вас от багажа.
— Спасибо, родной мой...»
Директор императорских театров В. А. Теляковский пишет
в своих «Воспоминаниях» о том, как однажды Варламов сказался
больным, не явился на спектакль.
«Выходя, как всегда, утром гулять, я около И часов встретил
на Загородном Варламова. Он ехал в санях, в шубе с поднятым
воротником. Поровнявшись со мной, он отвернулся, но я громко
крикнул:
— Здравствуйте, Константин Александрович! Как здоровье
ваше?
Варламов обернулся и, остановив извозчика, поздоровался
со мной и сказал:
— Да как здоровье... Неважно: еду от доктора.
— Ну, что же доктор сказал? — продолжал я.
— Переутомление и нервы — рекомендовал покой.
— Вот видите, — возразил я, — вам доктор рекомендует по¬
кой, вам и лучше было бы вчера играть «Горячее сердце» в Пе¬
тербурге, а вы беспокоите себя поездкой на гастроли в Крон¬
штадт и теперь, вероятно, плохо выспались, возвращаетесь рано
домой. Едва ли ваш доктор поведение ваше одобрит.
Варламов стал смеяться. А кто знает, как мог смеяться Вар¬
ламов, тот может представить себе и происходившую сцену.
Смеялся я, смеялся извозчик, остановилось и несколько человек
прохожих, узнавших Варламова, — а кто его в Петербурге не
знал? Затем Варламов продолжал:
— Ах, Владимир Аркадьевич, кабы вы знали, какие назой¬
ливые люди эти благотворители, — ведь звонки в квартире
прямо оборвали... Долго ли слабому человеку, артисту, до гре¬
ха, — уговорили. Я прямо буду просить мне в квартиру какого-
нибудь сторожа поставить, чтобы не пускал ко мне.
— Нет, уж этого я не сделаю, — ответил я. — Вы и сторожа
нашего в Кронштадт увезете на гастроли»...
И опять все вокруг смеются. Что на улице, что в театре.
Ведь и в Александринку многие приходили «на Варламова».
У него была своя публика. И можно верно сказать, что она при¬
брала его к рукам. Невольно и неосознанно подчинялся ее веле¬
ниям, повиновался ей бездумно, старался угодить, оправдать ее
ожидания. Упивался тем, что его все любят. И эта всеобщая
любовь переполфвинила его необыкновенной широты талант.
Есть у писательницы Тэффи, постоянного автора дореволю¬
ционного русского юмористического журнала «Сатирикон», при¬
мечательный рассказ о комике Киньгрустине и профессоре Фер-
мопилове.
Оба они в один и тот же час должны были выступать в со¬
седних помещениях. По случайному недоразумению Киньгру-
стин появился в зале, где ждали ученой лекции. Он начал
с веселой шутки. Никто не засмеялся. И как ни старался, —
ничего не выходило. Слушатели недоуменно переглядывались...
Вдруг комик Киньгрустин услышал веселый смех из соседнего
зала.
Туда, оказывается, попал профессор Фермопилов. Начал
свою лекцию тяжеловесной ученой фразой — и слушатели пока¬
тились со смеху. Растерянный профессор потянулся за графи¬
ном с водой, руки у него дрожали от непривычного волнения.
А слушатели расхохотались пуще прежнего: «Хороню представ¬
ляет!» И что ни говорил бедняга Фермопилов, — все больше