которые я здесь переживаю. Бывают минуты, когда все хочется
бросить и бежать без оглядки домой»... Но «за неделю сбросил
14 фунтов!» И недоуменный вопрос: «От лечения или от тоски и
голода?»
«Окончив Мариенбад, поехал по Рейну... Устал лечиться,
хочу домой, все пригляделось, и немцы надоели до ужаса».
Рассказ, записанный актрисой Н. Л. Тираспольской со слов
Варламова:
— У этого «гирша вайса» (санаторий «Белый олень» в Дрез¬
дене) морили меня голодом. Часами лежал не евши не пивши,
укутанный в одеяло, под навесом на воздухе. Оголодал совсем,
изнурился. Лечение называется... А вернулся домой — налег на
блинчики да пироги. И ничего — отошел, ожил. Снова, слава
богу, здоров.
Есть записи о заграничном житье Варламова в неопублико¬
ванных дневниках С. М. Смирновой-Сазоновой — жены актера
Александрийского театра Н. Ф. Сазонова (хранятся эти днев¬
ники в архиве Ленинградского института русской литературы —
в Пушкинском доме).
«Варламов жалуется, как его морили в санатории голодом...
— Голод и скука. Не с кем слово сказать.
— Разве вы не собирались вместе за табльдотом?
— Какой там табльдот, когда не кормят!
Супу он пять недель не видал.
— Все едят по своим каморкам, то яйцо, то кусочек ветчи¬
ны — вот не толще этой скатерти. А, главное, пить не дают ни¬
чего жидкого... И это в летнюю пору!»
С искренним удивлением и негодованием рассказывал о ска¬
редности «пруссаков»:
— Подъезжает, например, к зоологическому саду коляска.
Ливрейный лакей в красных штиблетах и в шляпе с кокардой
распахивает дверцу коляски. Выходит старуха, франт с моно¬
клем и две барышни. Садятся все за столик и спрашивают себе
четыре кружки пива. Лакей подает мешочек и оттуда старуха
вынимает бутерброды и всем дает по две штуки... Свое едят! Или
сидит военный, весь на вате, грудь колесом, с ним — дама, веро¬
ятно, жена. Эти спрашивают себе одну кружку на двоих и по
очереди отхлебывают из нее: он хлебнет, потом — она. Посидят
молча. Потом опять он сделает глоток, за ним — она... Когда
я дал лакею на наши деньги семь с половиной копеек, то думал,
что он мне в ноги упадет... Салфеткой передо мной песок на до¬
рожке разметал!
— Ах ты, боже мой, то ли дело у нас, дома! Хоть поешь,
сколько душеньке угодно...
Все не нравилось ему в чужих краях, все было не так. Все...
А видел-то мало, впечатления скудные, все в одном узком кругу.
В немецких театрах не бывал, картинными галереями (уж
в Дрездене-то!) не интересовался.
— В Берлине позвали меня сниматься в кинематографе.
Посадили в кресло, говорят — «делай мимику». Ну я, пожалуй¬
ста! Навели на меня стекла и давай снимать. Потом режиссер
ихний через переводчика велит мне подняться и пересесть по¬
ближе к аппарату. А я ему — «передвинь-ка лучше свою трубу
ко мне, она, чай, полегче меня будет». Уважил, хоть и немец.
Посмеяться — посмеялся, а трубу передвинул...
Из заграничных поездок всегда возвращался с целым сунду¬
ком подарков: безделушки всякие, смешные игрушки. Раздавал
их друзьям и знакомым. И все весело, с прибаутками, шутливо.
Иногда с намеком: молодым супругам — куклу, которая пищит
«мама»; дирижеру театрального оркестра — детскую шарманку;
актеру из бывших офицеров -- немецкий орден; опереточной
певичке — заводную канарейку; директору театра — мраморного
слоника на письменный стол, чтобы не забывал слона-Варла-
мова; заядлому курильщику — сигару, которая взрывается; сво¬
ему исповеднику попу — мусульманский полумесяц из марци¬
пана, — «кушай, мол, батюшка, знак басурманский вместо про¬
свирки».
Да, только дома было хорошо. Жил сегодняшним днем, се¬
годняшней летучей радостью. Тем, что, как ни говори, — все
ладится у него, все идет слава богу. А что все? Затверженный
домашний уют, ежедневный привычный путь свой от дома, что
на Загородном проспекте у Пяти углов, — в Чернышев переулок
и через Чернышев мост на Фонтанке — в нарядную Театраль¬