щая нянина сказка. С большим старанием автор обходит все, что
могло бы нарушить мирное течение пьесы, и умело окрашивает
медлительным настроением обывательского жития самый резкий
момент русской истории».
В искусство театра ворвались изысканно ряженые. Вместо
сшибки страстей — обмен любезностями, за характер выдается
вязь галуна и цвет мундира... Что тут делать Варламову, — боль¬
шому, грузному среди хрупкого хрусталя, кипени кружев и ше¬
леста шелков? И он бежит в провинцию, в Орел, Курск, Тулу,
Смоленск, Ярославль, Воронеж... Играть «Правда хорошо, а
счастье лучше», «Свои люди — сочтемся», «Не в свои сани не
садись», «Не все коту масленица».
Возвращается в Петербург, в родную Александринку, но тут
уж поистине не его сани и нет ему масленицы.
Репертуар театра — мешанина несусветная.
«Мертвый город» — блудливо подновленный Габриэлем
Д’Анунцио древний миф о кровосмесительной любви, — и рядом —
тягомотная чепуха под названием «День денщика Душкина»,
сочинение г-на Рышкова; нарочито архаично поставленная «Ан¬
тигона» Софокла и траченные половыми извращениями «Залож¬
ники жизни» Федора Сологуба; беспросветно тоскливая «Гибель
Содома» Германа Зудермана и подготовка к новому историче¬
скому маскараду — «Избрание на трон царя Михаила Федоро¬
вича». А на очереди — пьесы Д. С. Мережковского, Леонида
Андреева...
Появилась на Александрийской сцене и самоновейшая драма¬
тургия декаданса. Не люди живые, а нелюди — страхи полунощ¬
ные, загробные тени, призраки тусклые, обезличенные, хворые
дурной болезнью бессилия, движимые непознаваемым роком.
В этом выдуманном, вымученном мире, бездушном и душном —
нет места Варламову, такому человечному, такому «материаль¬
ному», полному неистребимого жизнелюбия. Как было ему понять
загадочных пришельцев ниоткуда, духов мрака, оракулов без¬
надежности, бестелесных умников из преисподней, что явились
к нам источать слезы по пропащей судьбе человечества и гибнуть
непонятыми никем? Нет, Варламов не вписывался в эту чахлую,
незаправдашиюю картину жизни.
Театральная братия разнесла по свету едкие варламовские
словечки:
— Сологубиться не желаю.
— Хныкальных ролей не понимаю.
— Я слишком большой гвоздь, чтобы вешать на мне исподнее.
— Некто без имени-отчества и прочих подробностей, — кто
он такой?
— Сказать бы такому автору: свое сумасшествие держи при
себе!
— Опять из жизни идей, а надо бы из жизни людей!
Затея чересчур лихая и, может статься, пагубная.
Так отнеслась часть актеров и любителей театра к приглаше¬
нию Мейерхольда в Александринку в качестве режиссера.
Что они знали о Мейерхольде?
— Чужак! Выходец из Московского Художественного... Дру¬
гой веры в искусстве.
И газеты торопились сообщить, что он — «человек- неужив¬
чивый, один из первых актеров Художественного, — одним из
первых ушел оттуда». И что, «несколько сезонов проработав в
провинции, ничего не добился. Не поладил даже с Комиссаржев-
ской, чуть не довел ее театр до полного краха своими выкрута¬
сами и причудами».
Савина возмущалась:
— Что ему делать в нашем театре? Того и гляди — балага¬
нить примется... Не ко двору!
Так и пишет директор театра В. А. Теляковский в своих
«Воспоминаниях», что приглашение Мейерхольда вызвало «не¬
который переполох... Не на шутку некоторые из артистов, пуб¬
лики и прессы стали опасаться за устои Александрийского те¬
атра».
А другие — торжествовали: положит конец косности, серости,
будничной лямке театральной обыденщины. Силой своей увле¬
ченности, острой и броской формой, стремлением к праздничной
зрелищности, дерзостью помыслов хоть взбаламутит застойный
омут казенной сцены!
На собрании труппы Мейерхольд сделал доклад о своих на¬
мерениях и планах. Говорил уверенно, воодушевленно, горячо и
пылко. О затхлой театральной рутине говорил, о репертуарной