Но прежде, чем покинуть по приказанию Нерона Рим и своих немногих друзей, Октавия имела утешение несколько раз видеться с горячо ее любившею Помпониею, и свидания эти привели к тому, что дочь Клавдия уехала из Рима обращенною и верующею христианкой…
Придя однажды к Октавии, вскоре после того, как последовало обнародование эдикта об ее изгнании, она застала ее кротко ухаживающей с заботливостью сестры как за Трифеною, больною от вывихов и растяжения жил, причиненных пытками, так и за другими своими рабами, еще не успевшими оправиться от последствий тяжелых истязаний. Тронутая таким зрелищем, Помпония решилась намекнуть Октавии в разговоре, содержанием которого были исключительно христианские добродетели и вообще христиане и та покорность, с какой их вера помогла им переносить различные испытания, что она поступила бы хорошо, если б для излечения ран своих избитых и искалеченных домочадцев пригласила к себе находившегося в то время в Риме врача Луку, друга и единомышленника Павла Тарсянина.
— А скажи мне, Помпония, — обратилась к ней Октавия при этом, — что побудило Павла уверовать в Христа? Трифена только что перед твоим приходом мне рассказывала, какого жестокого гонителя имели в нем христиане до его обращения.
— На пути к Дамаску, куда он отправился для истребления тамошних христиан, он имел небесное видение и с этого времени стал ревностным борцом за ту самую веру, которую с таким ожесточением прежде преследовал.
Октавия в этот же день последовала совету Помпонии и пригласила к себе Луку, который вскоре доказал как ей самой, так и всем тем из ее домочадцев, которые втайне были уже посвящены в некоторые догматы христианской веры, свое умение врачевать не одни только физические недуги, но и душевные.
Лука был родом из Азии. Человек, далеко еще нестарый в то время и к тому же хорошо образованный, он во всем проявлял привычку вращаться среди избранного интеллигентного класса людей. И действительно, в качестве хорошего врача он имел случай познакомиться с Феофилом Антиохийским и бывал нередко на дружеской ноге с многими знаменитыми и передовыми людьми своей эпохи. Он и сам был не чужд литературе и во время заточения Павла в Кесарии посвятил порядочно времени на собирание тех фактов, которые вскоре должны были занять место на страницах «прекраснейшей в мире книги». С некоторыми отрывками из этих не совсем еще оконченных воспоминаний из земной жизни Христа он познакомил как Октавию, так и тех из ее окружающих, что верили во Христа. Эти чтения и частые беседы с евангелистом, его наставления с глубокой верой проникнутое слово, все это вместе, наконец, убедило Октавию; она прозрела, уверовала в великую Истину, и в одно прекрасное утро, на рассвете дня, была приобщена в присутствии евангелиста Луки, Помпонии и Трифены, но под строжайшим секретом, к христианской церкви посредством таинства св. крещения, которое совершил над ней старший пресвитер римских христиан, Лин.
Душевный мир, которого нарушить уже ничто не могло до самого конца ее жизни, стал с тех пор неразлучным спутником гонимой дочери Клавдия, и постепенно сделалось доступно ее пониманию, почему Помпония, не взирая на перенесенные ею тяжелые утраты и не менее тяжелые нравственные испытания, была в душе и счастливее и довольнее многих римских матрон, окруженных роскошью и всевозможными мирскими благами.
Уже перед самым отъездом Октавии из Рима, Помпония обратилась к ней с просьбою включить в число своих домочадцев несчастного Онезима, ибо для молодого фригийца — объяснила она — было бы во многих отношениях гораздо лучше и безопаснее свое местожительство иметь не в самом Риме. Октавия дала на это свое согласие, и, когда вскоре после ее отъезда Помпония прислала к ней с письмом Онезима, то оставила его у себя в должности чтеца.
Но только что Октавия покинула Рим, как Нерон, в виду крайне явных признаков общественного негодования, вызванного, очевидно, жалостью к дочери Клавдия, уже струсил, сам испугавшись последствий своего поступка. Народ роптал, очень ясно высказывая свое неудовольствие по поводу такого удаления; шумные рукоплескания и восторженные крики, какими всегда до сих пор приветствовалось появление цезаря в цирке или на улице, теперь сменялись гробовым молчанием и суровыми взглядами. Трусливый по природе Нерон уже рисовал себе в своем пылком воображении все ужасы народного восстания и, зная, как сильна в своих необузданных порывах буйная чернь, поспешил издать эдикт, в силу которого Октавия должна была немедленно вернуться в Рим и опять вступить в свои права.