— Нет, цезарь, улик против них я, пока еще, никаких собрать не мог, — ответил Алитур, — и хотя мне и удалось дня три тому назад побывать в их собрании, тем не менее там я не слыхал и не заметил ничего такого, в чем можно было бы усмотреть, хотя бы малейшую тень чего-либо противозаконного, и я склонен думать, что все, что случилось мне про них слышать и что я со слов других так легкомысленно передавал цезарю, — одни лишь глупые выдумки народа и чистейшая клевета.
— Они хитры, Алитур мой, эти христиане, — заметил Нерон своему любимцу. — Поппея слышала про них самые дурные отзывы. Но, как непосвященный в их гнусные тайны, ты, разумеется, не мог сразу разглядеть их и понять, что они за люди в действительности.
— Да и какое нам, в сущности, дело, кто они? — вмешался Тигеллин, — для нас важно иметь налицо каких-либо злодеев, на которых можно бы было указать, как на поджигателей Рима, а для этого что же для нас может быть более подходящим, чем эта угрюмая, человеко-ненавистная и тьмою порожденная секта, как гнойная язва, противная народу? Во всяком случае, истребление этих людей было бы немаловажною заслугою в глазах всего римского общества.
— Бедняги! — с тяжелым вздохом проговорил Алитур. — Право, мне как-то жаль причинять им еще более зла, чем я уже причинил своею необдуманностью… Все-таки, я приложу все свои усилия, чтобы разузнать о них подробнее, и, может быть, в скором времени буду в состоянии сообщить цезарю нужные ему сведения.
— Наш несравненный Алитур начинает, как кажется, слегка вилять, — осторожно заметил Тигеллин императору, как только ушел пантомим. — Не надо забывать, что по своему происхождению он все же иудей, а теперь в довершение, видимо, проникнут малодушною жалостью к этим людям.
— Поппея уверяла, однако ж, будто иудеи питают к христианам еще более ненависти, чем мы, — возразил Нерон.
— Однако, корень той и другой ереси один и тот же, в этом цезарь может быть вполне уверен. — Впрочем, я попытаюсь сам разведать, где находятся притоны тайных сходок этих христиан, так как не могу скрыть от цезаря, что необходимость успокоить народ с каждым днем становится настоятельнее.
Глава XIII
Дня через два за Алитуром опять зашел Филет, чтобы служить ему еще раз проводником в собрание христиан и, при этом, сообщил пантомиму, что христиане, узнав, что им грозит близкая опасность, решили собраться на этот раз в другой копи близ Алиевой дороги, тем более, что собранию богомольцев, в виду приезда в Рим Иоанна, одного из двенадцати учеников самого Христа, предстояло быть многочисленнее обыкновенного. Зная по опыту, что Филет — один из тех людей, которые всегда и при всяких обстоятельствах готовых за деньги продать свою честь и совесть, продать и недруга, и друга, Алитур старался избегать по возможности всяких с ним разговоров насчет христиан, но в душе дал себе слово приложить все старания, чтобы как-нибудь, незаметным образом, предупредить христиан о готовившихся против них кознях, успеху которых, в своем полном неведении, что это за люди, он сам вызвался способствовать.
Богослужение состояло из таких же молитв и гимнов, и было совершено, в том же порядке, приблизительно, как и в тот вечер, когда Алитур впервые посетил собрание христианского братства. Небольшое расстояние отделяло теперь Алитура от группы пресвитеров, среди которых находился Иоанн. С глубоким благоговением и, как будто, с некоторым даже страхом взирали на апостола окружавшие его братья христиане. Иоанн казался грустен и задумчив; и было что-то строгое в сосредоточенном выражении его красивых, бесконечно добрых глаз, пока он смотрел с такою любовью на собравшуюся здесь братию. И, не мудрено: в этот день Иоанну пришлось, проходя по обгорелым улицам Рима, видеть не одну картину крушения: груды развалин, черные от копоти и дыма остатки там и тут торчавших стен; слышать плач и скорбные жалобы целых сотен бедняков, кое-как ютившихся в убогих временных лачугах, наскоро сколоченных на Марсовом поле; а, пока он стоял в глубоком раздумья и полный страданий к несчастным перед одной из полуобгорелых колонн на Авентине, мимо него на серебряных носилках пронесли Нерона, который, небрежно развалясь на пурпуровых подушках, смеялся беспечно, потешаясь грязными остротами и циничными шутками сопровождавших его льстецов и фаворитов. Жгучим негодованием к бессердечному деспоту воспылала душа кроткого Иоанна, и теперь, обратясь к собранию с речью, он говорил вдохновенным, образным и мощным языком библейских пророков. Аллегорию, — впоследствии увековеченную им в его откровении, — говорил он о звере, выходившем из глубины морской с богохульным именем на голове: люди поклонились этому зверю и говорили: «Кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?» В живых красках описал он горе и скорбь народа; говорил и о той войне, какую надо будет вести этому зверю со святыми, и о том, что он победит, а также и о возмездии, что воспоследует, и о безумной ярости народов против Того, Который есть, был и всегда будет.