По прибытии своем в Рим, апостол Петр, большинство друзей которого, как и родственники, принадлежали к числу иудейских христиан, поселился со своею женою Плавтиллою и дочерью Петрониллою в доме одной вдовы иудеянки, по имени Мириам, жившей в Трастевере — части города, лежащей по ту сторону Тибра. Если б апостол не выходил из этой, сравнительно уединенной и мало посещавшейся части столицы, то еще могла бы существовать кое-какая надежда, что шпионы Тигеллина не так легко разыщут место его жительства. Но при живом, деятельном и энергичном характере Петра всякое бездействие было немыслимо, да и в ушах его звучали немолчно, доносясь с галилейских цветущих полей, слова: «ибо алкал я, и вы дали мне есть; жаждал и вы напоили меня; был странником, и вы приняли меня; был наг, и вы одели меня; был болен, и вы посетили меня; в темнице был, и вы пришли ко мне». И Петр, еще не отдохнув с дороги, отправился, взяв себе в путеводители сына Мириам, юношу Назария, обходить различные тюрьмы Рима, и весь этот день провел он, навещая страждущих братьев своих, а к вечеру шпионам Тигеллина сделалось уже известно, в какой части столицы апостол нанял себе помещение. Сведения же о том, кто был Петр и какое было его высокое значение в глазах последователей нового учения, доставил Тигеллину — по словам, по крайней мере, некоторых преданий — Симон Волхв, справедливо прозванный отцом всех ересей, который своими обманами успел стяжать себе громадное богатство, сильное влияние и чуть ли не божеские почести не только у самаритян, но и среди многих других племен и народов.
Как-то в доме сыновей Симона Коринфянина, того самого, которого заставили нести крест за Христом на Голгофу, Руфа и Александра, собралось для Господней вечери несколько человек христиан из иудеев. В числе их был и апостол Петр. Собрание это было накрыто эмиссарами Тигеллина, причем арестовано было порядочное число христиан, которых увели в заточение. Однако ж Руф успел при первом же переполохе вывести апостола через заднюю дверь из своего дома, после чего поспешил вместе с ним к дому Мириам. На полдороге им повстречался сын вдовы, Назарий, спешивший к ним, чтобы предупредить апостола, что дом его матери оцеплен легионариями, и что она сама арестована; но что Плавтилла и Петронилла успели спастись, укрывшись в доме самарятинина Фаллы. Встревоженные страшными опасениями за жизнь своего благовестителя, христиане со слезами умоляли его немедленно же покинуть Рим, не дожидаясь, чтобы бегство перестало быть возможным для него, и Петр, вняв их доводам и мольбам, к которым жена его и дочь присоединили и свои, на следующее же утро с рассветом вышел в сопровождении юноши Назария за черту города. Но, пройдя по Аппиевой дороге приблизительно мили две, внезапно, как бы изумленный или чем испуганный, остановился и здесь — как рассказывал потом Назарий — весь осененный каким-то неземным сиянием стал на колени и, простирая руки кверху, произносил слова, после чего обратился к юноше и со слезами на глазах, но с радостною улыбкою сказал ему: «Надо нам вернуться, дитя мое: на это есть воля Христа», — и больше ничего не сказал. Но дня через два он рассказал апостолу Иоанну, своему товарищу по заключению, что ему было видение Христа, шедшего в Рим и несшего свой крест. — «Куда идешь, Господи?» — вопросил он. — «Иду в Рим, чтобы еще раз быть распятым», — ответил ему Христос. — «Иду с Тобою, Господи, — сказал апостол, — чтобы вместе с Тобою быть распятым». Тут, кротко улыбнувшись ему, видение исчезло.
Таким образом, вернувшись обратно в дом Фаллы вместе с Назарием, апостол Петр на другой же день еще раз отправился было обходить тюрьмы, с целью навестить заключенных своих единоверцев и заодно с этим постараться разузнать об участи матери Назария, Мириам. Но только что он вошел в первый каземат, как немедленно же был арестован. Отсюда его тотчас же препроводили под мрачные своды мамертинской темницы, где на него надели цепи и приковали к полу рядом с апостолом Иоанном. Горячим поцелуем приветствовали друг друга братья-апостолы, когда-то соученики Христа, а теперь и товарищи по заточению, и полилась между ними речь, полная чудных воспоминаний о дорогом, светлом прошлом. И воспоминали они то солнечные летние дни, когда веселыми беспечными детьми играли на песчаных серебристых отмелях Вифсаидского озера, то свои рыбачьи лодки и сети с богатым уловом рыбы в те годы, когда вместе внимали Богу-Слову; то воспоминали живописный Капернаум с его мраморною синагогою, белевшей своим отражением в золотистобагряной от солнечного заката зыби Капернаумского моря, зеленеющие очертания холмов и дальних гор. Вспоминали и о том времени, когда вместе с Андреем и Нафанаилом ходили смотреть Пророка пустыни, и, таким образом, несмотря на сырость и мрак своей темницы, на скудную пищу, состоявшую из куска хлеба и кружки воды, на убогое одеяние, не защищавшее от холода усталые члены этих двух неутомимых поборников нового учения, из которых старшему было уже семьдесят слишком лет, да и для младшего давно миновала пора молодости, несмотря на кандалы, цепи, холод и голод, — с вероятною перспективою принять, если не сегодня, то завтра ту или другую мученическую смерть, — эти передовые борцы за новую веру, эти первые пионеры в деле распространения того учения, которое приветствовал мир проклятиями, в своей бешеной ярости столь безумными, — эти люди, говорим мы, были счастливы своим упованием на Бога, своею глубокою верою в Него, и ничего не было в силах лишить их благодати душевного мира.