Скоро до Нервна дошли прокламации Виндекса, в которых храбрый галл, говоря о Нероне, называл его не иначе, как Агенобарбом, несчастным певцом, а игру его на гитаре — жалким брянчанием. Затронутый в своем самолюбии артиста, цезарь тут действительно встрепенулся духом и в припадке бешеного негодования написал к сенату особое послание, считая нужным опровергнуть такую чудовищную к нему несправедливость мятежного галла. «Не служит ли такое суждение, — говорил Нерон в этом послании, — лучшим доказательством невежества и полнейшего отсутствия всякого эстетического понимания? Пусть сенат встанет для его защиты. Он очень охотно явился бы и лично, если б его отчасти не беспокоила замечаемая им с некоторых пор слабость горловых органов».
А тем временем известия, приходившие из Галлии, со дня на день становились тревожнее, и гонцы один за другим скакали из Рима в Неаполь. Наконец, Нерон вынужден был покинуть Неаполь и вернуться в свою столицу. А Виндекс успел уже собрать под свое знамя стотысячное войско. Однако, Нерон, по-видимому, все еще не унывал и, прибыв в Рим, вместо того, чтобы созвать сенат и народ, ограничился тем, что пригласил к себе на домашний совет несколько лиц, пользовавшихся тогда его доверенностью, которых после очень непродолжительного совещания весь вечер занимал упражнениями на новоизобретенном музыкальном инструменте, в котором звуки проходили через воду и отличались необычайною мягкостью. «Надеюсь, что со временем и на этом инструменте покажу я свое искусство публике, — сказал он и тут же, как бы вспомнив что-то, прибавил: — Но, конечно, если только Виндекс даст мне на это свое позволение».
Восстание же все больше и больше разгоралось на западе, и ничем не сдерживаемое пламя его, перекинувшись из Галлии за Пиринеи, охватило скоро почти всю Испанию. Стоявшие в ней легионы провозгласили Гальбу императором. При этом известии Нерона охватил панический страх. Удав в обморок, он долгое время пролежал как мертвый, без голоса и без движения, после чего в припадке мучительной тоски, сменившей тупое оцепенение, он рвал на себе одежду, бил себя в голову и, мечась и плача, повторял: «Я погиб, — погиб безвозвратно!» В эту минуту к нему подошла его старушка-няня и, желая успокоить его, напомнила ему, что такого рода бедствия бывали уделом и многих других цезарей. «Нет, участь моя несравненно печальнее, — ответил ей Нерон, — я ведь обречен еще заживо лишиться империи и власти». Надоумленный кое-кем из немногих оставленных им в живых честных и благонамеренных людей, Нерон издал эдикт о принятии некоторых разумных и полезных мер; но все те планы и меры, что созревали в его помутившемся уме, оказывались или неосуществимыми, или отзывались чудовищною фантазиею больного воображения, или просто ребячеством. Все больше и больше овладевая душою цезаря по мере того, как кругом росло число недобрых симптомов, тоска отчаяния давила его страшным кошмаром и страшные грезы одна за другой мерещились Нерону. То ему казалось, что все военные начальники и наместники различных провинций в заговоре против него и он собирался всех их предать смертной казни, а на их место назначить новых; то высказывал намерение издать приказ о поголовном избиении всех римлян, которые находились в Галлии, и всех галлов, которые имели свое жительство в Риме; то опять, придумав новый план, решал, что лучше подкупить расположение к себе легионов и для этого предоставить им всю Галлию на расхищение; то вдруг, усматривая в жителях Рима лишь скрытых предателей и изменников, он высказывал намерение всех сенаторов, пригласив к себе на пир, отравить, а тем временем зажечь город со всех концов и в то же время для вящего смущения всего народонаселения столицы выпустить из различных цирков и зверинцев всех диких зверей, самому же среди общего смятения бежать в Александрию.
Впрочем, была одна минута, когда Нерон, как бы образумившись от диких фантазий, начал вдруг делать приготовления к походу против мятежников. Повелев обоим консулам удалиться от занимаемых ими должностей, цезарь объявил, что отныне примет на себя одного все их обязанности и в качестве римского консула поведет лично войско против возмутившейся Галлии. Но то была лишь минутная вспышка, и воинственная маска полководца очень скоро спала с лица изнеженного императора. При этом и самые сборы его к военной экспедиции были отмечены тою же печатью буффонства, как и вообще все его действия за последнее время, и выказывали лишь его тщеславие актера, безумие и развращенность. Так, делая распоряжения о необходимых для предполагавшегося похода повозок, он заботился, главным образом, об изготовлении особых фургонов для перевозки различных инструментов и вообще принадлежностей сценических представлений, а также приказал одеть по-мужски и снабдить секирами и щитами тех женщин, которые должны были находиться в имевшей сопровождать его свите, чтобы придать им вид амазонок. А между тем, все кругом с каждым днем яснее давало чувствовать императору, что власть его исчезла — могущества не стало. Так, когда он потребовал, чтобы городские трибы, еще раз присягнув ему в верности, вступили в ряды ополчения, то на его призыв откликнулось такое небольшое число охотников стать под его знамя, что Нерону пришлось вменить в обязанность домовладельцам поставку известного числа рабов с каждого дома. К тому же, Нерон в это время постоянно мучился язвительными намеками и другими оскорблениями, выражавшимися в злых насмешках над его наездническими и артистическими подвигами, какими тешилось римское остроумие, покрывая ими выставленные в публичных местах изображения цезаря. Но этим не исчерпывался весь ужас его положения: в больном воображении его создавались разные грозные видения, в которых суеверный ум его видел предзнаменования, казавшиеся ему одно зловещее другого и мало-помалу приводившие, — повергая его то в ужас, то в мрачное отчаяние, — к полному разрушению и без того уже сильно расшатанную нервную систему. Не менее цезаря суеверный Рим, со своей стороны, между тем, ловил все, в чем можно было видеть недобрый признак для императора. Так, с затаенною радостью было замечено то обстоятельство, что при чтении неронова манифеста против мятежников в зале заседания после слов «справедливая кара не замедлит постичь преступников» раздался единодушный взрыв рукоплесканий со стороны всех сенаторов; между прочим, припомнилось и то, что, декламируя в последний раз на сцене, Нерон избрал трагедию «Эдип в изгнании» и что последними произнесенными им при этом словами был знаменательный стих: «Жена, отец, мать — все вместе повелевают мне умереть».