Они опять присели на корточки, привалившись спинами к глиняным стенкам. Малков глубоко затянулся и спросил:
— Младший сержант, что там нового?.. — и кивнул в сторону, на юг.
— Что-что… После упорных боев оставили… несколько домов.
Жилин и сам не заметил, как он сгладил сообщение, уж очень ему хотелось, чтобы под Сталинградом было полегче.
— Хреново, — отметил Малков.
— А мы все сидим… — вздохнул Засядько.
— Ну вот и сбегай! — вдруг разозлился Жилин: он Понимал Засядько. У обоих близкие остались в оккупации. — С чем побежишь? Танков нет, артиллерия, видно карточки получила, снаряды на сухари сушит. Не знаю, как ты, а я нашу авиацию с лета не видел.
— Ну и у немца тоже… нет ни черта. Одна «рама» летает, — вмешался Колпаков. — А мы все землю копаем.
— Эх ты… Петя! По науке, чтобы наступать, нужно иметь троекратное превосходство. А нас, обратно, растянули.
Колпаков отвел взгляд. Жилин не только кадровый сержант. Он все время вертится возле начальства. Он науку знает. Малков едва заметно улыбнулся,
— А вот товарищ Сталин говорил: еще годик, еще полгодика — и погоним мы все это куда-нито подальше.
Ребята поерзали и подняли взгляды на Жилина, Как вывернется командир?
— Правильно говоришь, — пряча глаза, слегка иронически сказал Костя и поощрительно добавил:
— Говори, говори. Приводи примерчики.
— Пример — перед нами.
— Вот именно! Вот именно: перед нами! Вон даже Петя говорит, что у немцев так же, как у нас, — ни черта нету. Один мины, да и те мы в распыл пустили.
— А годик кончается…
— Так что ж такого? Чесанули аж… до самой Волги… и Кавказа, это ж разве можно было предположить? Ясно, он на такое рассчитывать не мог. Да и кто ж мог? Разве мы с тобой?
— Сержант, посмотри, — позвал его Жалсанов.
Костя поднялся и стал рядом с Жалсановым. Чуть левее, в ухоженной немецкой обороне, всегда такой тихой и незаметной, явно ощущалось постороннее движение. Какое бы натужное, серое утро ни выдалось, но свет все равно струился с северо-востока и, значит, падал на противника густо. И в этом рассеянном, сером свете проступали легкие дымки, иногда тускло отсвечивали хорошо промазанные ружейным маслом солдатские каски. В траншеях переднего края накапливалась пехота.
— Жалсанов старший! — не оборачиваясь, приказал Жилин. — Засядько, со мной.
Стрелять после нас. Все! К бою.
Глава третья
Комбат капитан Лысов ворочался на своем топчане в землянке и никак не мог уснуть. За накатами шуршали мыши — домашне и почему-то весело. И эта веселость раздражала Лысова.
«Как-то все не так получается, — думал он. — Говорили: ни шагу назад, а сидим на Волге… Ведь и на границе можно было драться, так отступали: казалось, что позади места еще много. А в окружениях дрались как черти — одни за десятерых, и себя не щадили.
Почему? А потому, что другое моральное состояние. В начале войны все резервов ждали: подойдут, ударят — и понеслась… на чужую территорию. А в окружениях, под Москвой — иное… На резервы не надеялись. Стали понимать, что каждый и есть самый главный резерв. Значит, что ж главное? Конечно, и вооружение, конечно, и количество и качество дивизий, и экономика — все главное. А вот самое главное — боец. Что у него в душе! Душой решит стоять насмерть — будет стоять! Не решит — какие там приказы ни пиши, а он всегда причину найдет и драпанет. Значит, главное — в моральном состоянии».
За тремя накатами бревен, в земле, передовая почти не прослушивалась. В сырой шуршащей теплоте думалось особенно тревожно. Изредка, когда где-то рвался снаряд, к шуршанию прибавлялся шорох — осыпалась подсохшая земля. Взрыв на Варшавке отозвался и звуком, и струйками земли.
Лысов вскочил, прислушался и покосился на сладко посапывающего Кривоножко.
«Конечно, ему что… Случись что — с меня спрос. Командир… Единоначальник».
Он опять прилег, поворочался и ослабил ремень еще на пару дырочек. Дышать стало просторней — картошка, особенно жирная, не сразу укладывается, — и он тоже стал посапывать. И тут сразу, обвалом, на оборону батальона посыпались мины.
Еще в полусне, но уже на ногах, затягивая ремень и нащупывая пистолет, Лысов знал, что посыпались мины, — они по-особому, противно выли и рвались как бы поверхностно, без глубинной снарядной дрожи. Та смутная, постоянная тревога, с которой человек всегда живет на войне, окрепла, а сам он как бы раздвоился.
«Ну вот… началось. Началось» — это была самая первая мысль.
За нею приходила убежденность в том, что противник не может так долго и так бездарно стоять на месте в то время, когда его части вышли к Волге. Он обязан долбануть и здесь.